На следующее утро во время прогулки по полям за нашим домом, наслаждаясь первым за несколько недель солнечным днем и неуклюжими попытками маленького Иммануила ходить без помощи взрослых, я наконец ответил на вопрос Елены. Ясно и без утайки я рассказал ей о гибели Стефана и сообщил о том, что думал обо мне мой отец. Елена выслушала меня молча, спокойно глядя мне в глаза. Так же, как мой брат, когда я рассказывал ему о виденном в Париже. Так же, как Кант, когда я признавался ему в страхе перед тем таинственным созданием, что завладело моим разумом. Я поведал ей о том, каким я был до нашей с ней встречи и каким стал теперь. В это мгновение Елена нежно коснулась моей руки и поднесла палец к губам, пытаясь кивком привлечь мое внимание к нашему сыну. Иммануил высвободился из ее направляющей руки и теперь торжественно вышагивал впереди на своих коротеньких ножках.
— Он хороший, смелый мальчик, Ханно. Немного независимый, быть может. В точности как его отец, — заметила Елена. — Я полагаю, настало время нам посетить Рюислинг. А ты как думаешь?
В тот вечер я услышал, как Лотта с Еленой беседуют на кухне. Горничная говорила озадаченным побеспокоенным голосом. Она сказала, что с радостью отметила, как спокойно отреагировал я на новости о смерти отца и о том финансовом разочаровании, которое она нам принесла.
— Я никогда не видела его таким радостным, как сегодня! — воскликнула Лотта. — Хозяин как будто выздоровел от долгой и мучительной болезни.
Жена моя ответила ей тем энергичным веселым тоном, каким она обычно общалась с детьми:
— Именно так и произошло, Лотта. Он действительно выздоровел.
Два дня спустя мы совершили паломничество на наше фамильное кладбище в Рюислинге. Слова благодарности, которые я произнес, обращаясь к Стефану, молитвы, обращенные к душам отца и матери, звучали особенно громко из-за торжественной тишины, царившей на кладбище и облекавшей нас подобно теплому и уютному плащу.
В мае ярким и солнечным утром после мрачной недели серых туманных дней и предрассветных заморозков, от которых серебрились не вспаханные еще поля. Лотта Хаваарс вошла на кухню с театрально-заговорщическим видом.
Она протянула сжатые руки детям, потом внезапным жестом раздвинула пальцы, продемонстрировав двух ярко-оранжевых божьих коровок, устроившихся у нее на ладони.
— Вся деревня полна ими, сударь! — воскликнула она со счастливой улыбкой. — Значит, лето будет хорошим. Божьи коровки так рано!.. Знак большого урожая. Наполеон никогда не сможет победить такой богатый, добрый и сильный народ.
Вспомнив, как мы смеялись над ее мрачными пророчествами в прошлом году, и обо всем том, что произошло за прошедшее время, мы с Еленой обменялись не слишком радостными улыбками. Тем не менее мы были склонны доверять предсказаниям Лотты.
И она действительно оказалась права.
Лето 1805 года выдалось урожайным и изобильным. В Восточной Пруссии царили мир и спокойствие. Подобно Кенигсбергу и всем другим большим и малым городам королевства, Лотинген вернулся к устойчивому благополучию прежних времен. Наполеон Бонапарт повернул свои армии на юг, где столкнулся с союзными силами России и Австрии в битве при Аустерлице. Со всех точек зрения казалось, что император Франции забыл о нас. Но сколько продлится это необъявленное перемирие? В 1802 году Наполеон ввел войска в Ганновер и оккупировал город. Все понимали, что он может продолжить завоевание немецких земель в любой момент. Маргрета Люнгренек, aruspice[39] генерала Катовице, предвидела подобную возможность и с помощью окровавленных внутренностей дохлой вороны, распятой у нее на столе, предсказала название того места, которому суждено было стать кладбищем нации.
История подтвердила правильность ее пророчеств.
Прусское семя, занесенное на юг, возможно, на крыльях какой-нибудь невинной перелетной божьей коровки с поля в окрестностях Йены, было посеяно в неукротимой душе Наполеона Бонапарта. Через год оно расцвело…