Мы сидели, беседуя на темы, интересные для нас обоих. В широком окне с алюминиевыми рамами я сквозь полог свежей летней листвы видел теннисные корты Рэдклиффского колледжа, на которых мелькали стройные девичьи фигуры. Сбоку, у серой бетонной стены стояли мой книжный шкаф и конторка. Тишина навевала задумчивость. Мой собеседник заметил, что эти бетонные кабинеты, выходящие в длинный коридор, чем-то напоминают монастыри Старого Света, их кельи, сложенные из песчаника или гранитных плит. Но общий тон безнадежно нарушали арифмометр, диктофон и совсем уж привычный и неизбежный телефон – технические приспособления, недоступные средневековым монахам.
Джей говорил о невозможности оградить индивидуальную психику от посторонних вторжений. Его тревожило воздействие современной техники на жизнь людей. Электронная вычислительная машина вбирает факты частной жизни и обесчеловечивает их – ферромагнитные сердечники, дырочки в вездесущих перфокартах. Достаточно нажать на кнопку – и тотчас эта информация будет выдана. Конфиденциальность стала устарелым понятием. Контролировать доступ к этой информации очень трудно. По мере того как гигантские компьютеры во всех уголках страны соединяются телефонами, контроль становится все более необходимым, а осуществляется со все большим трудом. Меры обеспечения надежности становятся такими же сложными, как предосторожности против случайного запуска ракеты с ядерной боеголовкой. Перфокарты программ набирают силу, а человек сходит на нет. (Вы когда-нибудь пробовали добиться исправления ошибки в счете, который выдал компьютер?)
Джей отвернулся от теннисных кортов и обвел взглядом стены моего кабинета. Ему хотелось бы, сказал он, самому посмотреть, как работает новейшая электронная вычислительная машина. Что это – красавица или чудовище?
В начале всего, объяснил я, были старомодный карандаш, блокнот и резинка. Затем появилась ИБМ 650 – машина, к которой можно было обращаться только с помощью двоичного кода – написанных «нулей» и «единиц». По нынешним меркам она работала довольно медленно. Но она освобождала от возни с карандашом и никогда не допускала ошибок в вычислениях. Постепенно электронные вычислительные машины начали работать все быстрее. Параллельно с этим изменялся и язык, употребляемый для общения с машиной, – он становился все более сложным и подчинялся все более строгим правилам. Мое поколение ученых предпочитало вывести уравнения и затем вручить все данные специалисту-программисту, а он уже переводил их на тот язык и в ту систему правил, которых требовала данная машина.
Мы пошли по коридору в другой кабинет, чтобы увидеть первый этап работы с чудовищем (?). Я познакомил Джея с приспособлением для подготовки программы – очень человечным, очень обаятельным и женственным. На Джея оно явно произвело впечатление. Позднее он написал в своем романе: «Она вовсе не была так уж красива, но казалось, что солнечный свет ласково пронизывает ее и лучится из ее кожи, из ее сияющих глаз… Она ослепительно улыбалась… а ее походка была такой легкой и грациозной, что рядом с ней все казались сутулыми».
В кабинете лежали пачки бумаги и стопки карточек, стояли чашки с недопитым кофе, в квадратных стеклянных пепельницах дымились шкурки. Красавица тут была, – но не электронная и не механическая. Мы прошли по выложенному пластиком коридору в маленькую комнату, где перфорированные карты проваливались в воронки.
– А где же машина? – спросил Джей.
– В полумиле отсюда, в другом корпусе. Эти карты считываются и передаются туда по телефону. Я вас отвезу.
Из небесно-голубого вестибюля компьютерного корпуса по серым бетонным коридорам, через стеклянные двери в алюминиевых рамах, опять по пластику… и снова тот же вопрос:
– А где же машина?
– Вы внутри нее, – ответил я.
Романист широко раскрыл глаза. Мы стояли в обширном помещении. Постукивали карты, катушки с магнитной лентой внезапно начинали вращаться и тут же останавливались. В центре зала оператор (мужчина) смотрел на два зеленых кинескопа и то и дело нажимал кнопки. Он был напряженно сосредоточен. Магнитофон Джея записал обрывки разговоров. И сам Джей дополнил их с помощью собственного воображения:
«Она распахнула двери, и вслед за ней он вошел в гигантский зал, весь занятый пишущими машинками на металлических подставках. Матовые плафоны заливали зал холодным светом, отражавшимся от хромированной стали и металла, выкрашенного серой краской. В верхних отделениях металлических шкафов, подергиваясь, вращались катушки с магнитной лентой, в дальней части зала виднелись другие, более высокие шкафы, выкрашенные в светло-голубой цвет. Неподалеку от двери сидел человек. Перед ним на пульте вспыхивали огоньки, а на круглом экране с ошеломляющей быстротой появлялись и исчезали цифры. Дальше еще один человек укладывал стопки карт (вроде тех, которые Пиппа показала Полю) на полку приземистой машины, а она швыряла их в свое нутро, переваривала и выплевывала обратно аккуратными пачками. Между рядами машинок, точно крестьяне по полю, бродили две женщины и мужчина… Все вокруг щелкало, гудело, трещало… Пиппа нагнулась к Полю, стараясь перекричать шум…»[6]