Советское Политбюро 4 декабря 1939 года приказало НКВД организовать высылку определенных групп польских граждан, которые представляли опасность для новой власти: ветеранов войны, лесничих, госслужащих, полицейских и членов их семей. Вслед за этим, февральским вечером 1940 года, в почти сорокаградусный мороз, НКВД схватил их всех: 139 794 человека, арестованных дома ночью под дулом автоматов, погрузили в товарные вагоны, направлявшиеся на спецпоселения в далеком Советском Казахстане или Сибири. Вся их жизнь круто изменилась еще до того, как они осознали, что происходит. Спецпоселения как часть ГУЛАГа были зонами принудительного труда, куда десятью годами ранее ссылали «кулаков»[254].
Поскольку НКВД определял понятие «семья» очень широко, то поезда были набиты пожилыми родителями и детьми тех людей, которые считались опасными. Во время остановок в пути следования на восток охранники ходили из вагона в вагон, спрашивая, есть ли еще умершие дети. Веслав Адамчик, которому в то время было одиннадцать лет, спросил маму, забирают ли советские солдаты детей в ад. Еду и воду выдавали очень нерегулярно, а вагоны для скота не были оборудованы для путешествий и в них было очень холодно. Со временем дети научились облизывать иней с металлических гвоздей и видели, как старики замерзают насмерть. Мертвых взрослых забирали из вагонов и бросали в наспех вырытую общую могилу. Другой мальчик выглядывал из вагона и пытался их запомнить; позже он напишет, что, даже когда мертвые исчезали, «в наших мыслях оставались их мечты и их желания»[255].
Только за время пути умерло около пяти тысяч человек; до лета же умерло еще около одиннадцати тысяч. Маленькая польская девочка в сибирской школе описала, что произошло с ее семьей: «Брат заболел и через неделю умер от голода. Мы похоронили его на холме в сибирской степи. Мама от переживаний тоже заболела от голода, распухла и два месяца лежала в бараке. Они не хотели везти ее в больницу, пока не пришел конец. Тогда они забрали ее, и мама лежала в больнице две недели. Потом ее жизнь закончилась. Когда мы об этом узнали, нас охватило огромное отчаяние. Мы пошли на похороны за двадцать пять километров, мы пошли на холм. Можно услышать шум сибирского леса, где лежат два члена моей семьи»[256].
Эти поляки были чужими и беспомощными в Центральной Азии или на севере России даже больше, чем «кулаки», оказавшиеся там до них. Они, как правило, не знали русского языка, тем более – казахского. Местные, особенно в Центральной Азии, видели в них еще одну обузу, навязанную центром. По воспоминаниям о Казахстане одного поляка, «местные мало говорили по-русски и были очень недовольны всем этим и необходимостью кормить лишние рты; поначалу они ничего нам не продавали и никак не помогали». Поляки не могли знать, что еще десять лет назад треть населения Казахстана вымерла от голода. Одного поляка, отца четырех детей, убили в колхозе из-за его сапог. Другой отец умер от голода в Сибири. Его сын вспоминал: «Он распух. Они завернули его в простыню и сбросили в яму». Третий отец семейства умер от тифа в Вологде – северорусском городе смерти. Его двенадцатилетний сын уже тогда был немного философом: «Человек рождается однажды и умирает только раз. Так оно и случилось»[257].
Депортированные поляки, видимо, никогда раньше не слышали слово «кулак», а теперь открывали для себя историю его происхождения. В одном сибирском поселке поляки нашли скелеты «кулаков», депортированных в 1930-х годах. В другом поселке 16-летний поляк понял, что бригадир на его работе в лагере был «кулаком». По воспоминаниям тогдашнего подростка, «он честно мне сказал о том, что было у него на сердце», – о вере в Бога. Поскольку поляков считали римо-католиками, то есть христианами, то их присутствие вызывало такие признания насчет веры у украинцев и русских. Но даже на Дальнем Востоке советские власти относились с огромной ненавистью к любому проявлению польскости. Польский мальчик, пришедший в город выменять одежду на еду, повстречал милиционера, который ударом сбил с его головы картуз. На картузе был изображен белый орел – символ Польского государства. Милиционеры не разрешили мальчику поднять картуз с земли. Как писали советские журналисты и повторяли советские учителя, Польша пала и больше никогда не поднимется[258].
* * *
С помощью подсчета, классификации и силы советская власть могла принудить поляков подчиниться уже существующей системе. После нескольких недель хаоса она расширила свое государство на запад и освободилась от самых опасных потенциальных оппонентов. В западной части Польши, на запад от линии Молотова-Риббентропа, немцы не могли применить такой подход. Гитлер совсем недавно расширил свой Рейх, заняв Австрию и Чехословакию, но никогда до этого не занимал территории, заселенные таким большим количеством людей, не являвшихся немцами. В отличие от СССР, нацисты не могли даже утверждать, что принесли справедливость и равенство угнетенным народам или классам. Все знали, что нацистская Германия существует для немцев, и немцы не считали нужным притворяться, что это не так.
254
О 139 794 угнанных из собственных домов см.:
255
Об «аде» и умиравших стариках см.: Polskie dziezi na tułzczych szlakach 1939–1950 / Ed. by Wróbel J., Żelazko J. – Warszawa: IPN, 2008. – Pp. 156, 178. См. также:
257
До 1 июля 1941 года в спецпоселениях среди депортированных умерло 10 864 человека – см.:
258
О скелетах, о том, «что было у него на сердце», и эмблеме с белым орлом см.: