– Беги к Клеменс, – велел отец. – Беги к ним и скажи, что я везу мать в город, в отделение скорой помощи. Пусть они едут в больницу!
Одной рукой он открыл заднюю дверцу, а потом, словно двигаясь в каком-то жутком танце, подвел маму к заднему сиденью и бережно положил на спину. Потом помог ей повернуться на бок. Она не проронила ни звука, только облизнула кончиком языка потрескавшиеся окровавленные губы. Я видел, как она моргнула, потом нахмурилась. Ее лицо начало опухать. Я обошел машину вокруг и сел на заднее сиденье рядом. Я приподнял ее голову и опустил себе на колено. Я положил руку ей на плечо. Ее мерно потрясывало, словно где-то в глубине ее тела был включен крохотный моторчик. От нее сильно пахло – блевотиной и чем-то еще, не то бензином, не то керосином.
– Я тебя высажу около их дома, – проговорил отец, резко сдавая назад, так что шины завизжали.
– Нет, я поеду с вами. Мне надо ее держать. Мы им позвоним из больницы.
До этого дня я почти никогда не возражал отцу, ни словом, ни делом. И мы даже не заметили, что я сейчас его ослушался. Мы уже смотрели друг на друга этим странным взглядом, словно двое взрослых мужчин, к чему я еще не совсем был готов. Но в тот момент это не имело значения. Я крепко обнимал маму, и ее кровь струилась по моей коже. Я дотянулся до багажной полки под задним окном и сдернул оттуда старенькое лоскутное одеяло, которое всегда там лежало. Маму так трясло, что я даже испугался, как бы она не рассыпалась.
– Скорее, пап!
– Да, – кивнул он.
И мы понеслись. Стрелка спидометра доползла до девяноста миль. Мы буквально летели.
Иногда голос моего отца гремел как гром. Знавшие его вспоминали, что он специально тренировался, чтобы говорить так громоподобно. В юности у него был совсем не такой голос, но ведь ему приходилось выступать в зале суда. И вот теперь его громоподобный голос заставил дрожать стекла в приемном покое. Как только санитары положили маму на каталку, отец отправил меня звонить тете Клеменс и ждать ее в холле. Теперь, когда его гнев заполнил все пространство отделения скорой помощи, а его голос звучал оглушительно и четко, я успокоился. Что бы ни произошло с мамой, все можно будет исправить. Потому что отец был разъярен. Он редко проявлял ярость – но всегда с нужным ему результатом. Он держал маму за руку, когда ее везли на каталке в отделение скорой помощи. За ними закрылись двери.
Я сидел в кресле из гнутого оранжевого пластика. Тощая беременная прошла мимо распахнутой дверцы нашей машины, с любопытством проводила взглядом каталку с мамой, потом записалась у дежурной сестры, плюхнулась напротив меня рядом с молчаливой старушкой со спицами и схватила со столика зачитанный журнал «Пипл».
– Разве у вас, индейцев, тут нет своей больницы? – сварливо спросила она. – Вы же вроде строите новую?
– Отделение скорой помощи еще не закончено, – объяснил я.
– И все же… – начала она.
– Все же что? – Я постарался произнести эти слова с вызовом и издевкой.
Я никогда не вел себя как другие индейские мальчишки, которые даже в гневе опускали глаза и затыкались. Но мама научила меня вести себя иначе.
Беременная поджала губы и уткнулась в свой журнал.
Старушка молча вывязывала большой палец варежки. Я подошел к телефону-автомату, но денег у меня не оказалось, и я, отправившись к стойке дежурной сестры, попросил разрешения позвонить с ее телефона. Мы все жили недалеко от больницы, и звонок был местный, поэтому сестра разрешила. Но трубку в доме тети Клеменс никто не взял. Я понял, что она потащила дядю Эдварда в церковь к святому причастию, как это обыкновенно бывало в воскресные вечера. По его словам, пока Клеменс причащалась, он медитировал о том, как же так получилось, что процесс превращения обезьян в людей завершился ритуалом, в котором люди разевали рты, чтобы откусить кусок белого крекера. Дядя Эдвард преподавал естествознание.
Я вернулся в приемный покой и сел как можно дальше от беременной тетки, но помещение было слишком маленьким, так что отдалиться от нее мне не удалось. Она листала журнал. На обложке была фотография Шер. Я смог прочитать слова под подбородком у Шер: «Благодаря ей „Во власти луны“[4] стала мегахитом, ее любовнику 23 года, и она настолько крута, что может сказать: „Свяжешься со мной – и я тебя убью!“» Но Шер вовсе не выглядела крутой. Она была похожа на удивленную целлулоидную куклу. Костлявая брюхатая тетка скользнула взглядом по Шер и обратилась к старушке с вязанием: