И – каково имя «друга», меряющего шагами комнату, которая видится нам плотно уставленной цветами (слабость, простительная эстетику; глава натуральной школы обожал живые цветы). Очень похоже, что это Василий Петрович Боткин: именно его Белинский «весьма уважал и во многом слушался» (хотя и замечал приватно, что приятель его, недавно вернувшийся из Европы, «заразился европейским развратом, а великие европейские идеи пропустил мимо ушей»). Разговор, надо полагать, сильно поразил одного из участников, поскольку через много лет Коля Красоткин огорошит Алёшу Карамазова умозаключением, совпадающим с мнением «друга» почти дословно: «…Он бы (Христос. – И. В.) прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль».
«С каким это дураком вы связались!» – в сердцах восклицает Алёша. Конечно, трудно предположить, чтобы «друг Белинского» (весьма, надо полагать, постаревший) поверил свои откровения гимназисту 60х годов. Да и сам Коля указывает иной источник:
«– Это ещё старик Белинский тоже, говорят, говорил.
– Белинский? Не помню. Он этого нигде не написал.
– Если не написал, то, говорят, говорил. Я это слышал от одного… впрочем, чёрт…»
Достоевский не зря заставил своего юного героя чертыхнуться. Ещё бы! Ведь не мог же Коля Красоткин сослаться на личное свидетельство автора!
«Нельзя пройти мимо того факта, – тонко замечает один исследователь, – что Алёша Карамазов оказывается таким хорошим знатоком Белинского, что может категорически заявить Коле: “Он этого нигде не написал”. Трудно сказать определённо, сознательно или бессознательно Достоевский заставил своего любимца прочитать все сочинения Белинского, но нигде в романе мы не находим указаний, чтобы это чтение помешало Алёше сделаться той прекрасной личностью, какой изобразил его Достоевский».
За месяц до смерти, отвечая одному своему корреспонденту на вопрос, что бы он рекомендовал для чтения его сыну, Достоевский советует давать ему лишь то, «что производит прекрасные впечатления и родит высокие мысли». В этом списке, наряду с Библией, наличествует и Белинский.
Алёша читал Белинского, но он никогда не слышал его речей. А если бы слышал – не исказилось бы болью и его молодое лицо?
Ибо печаль – одна.
«Дитя неверия и сомнения», убеждённый, что останется таковым «даже… до гробовой крышки», автор «Карамазовых» тем не менее «сложил в себе символ веры». Ему удастся пронести эту веру через «горнило сомнений»: кажется, излюбленный им образ лишь закалился в его всепожирающем пламени.
В 1854 г., выйдя с каторги, он напишет Н. Д. Фонвизиной, что если б ему доказали, «что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа», то ему «лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Нам однажды уже приходилось останавливаться на этих удивительных словах [73].
Достоевский допускает (пусть теоретически), что истина (которая есть выражение высшей справедливости) может оказаться вне Христа: например, если «арифметика» авторитетно докажет, что дело обстоит именно так. Но в таком случае сам Христос как бы оказывается вне Бога (вернее, вне «арифметики», тождественной в данном случае мировому смыслу). И Достоевский предпочитает остаться «со Христом», если вдруг сама истина не совпадёт с идеалом красоты. Это тоже своего рода бунт: остаться с человечностью и добром, если «истина» по каким-либо причинам окажется античеловечной и недоброй.
Он выбирает «слезинку ребёнка».
Однажды Белинский сказал Тургеневу – «с горьким упрёком»: «Мы не решили ещё вопроса о существовании Бога, – а вы хотите есть!..» Достоевский, пожалуй, мог бы взять эту фразу в качестве эпиграфа к одной из глав «Братьев Карамазовых»…
В 1881 г., за несколько дней до смерти, знакомясь с письмом Л. Толстого к графине А. А. Толстой (в нём отрицалась божественность главного евангельского персонажа), автор «Карамазовых» хватался за голову и «отчаянным голосом» восклицал: «Не то, не то!..» [74] Уж не припомнились ли ему те давние споры?
Его позднейшие оценки Белинского пристрастны и разноречивы. Ни об одном из современников не отзывался он с такой вызывающей непоследовательностью. Порою (это следует признать с особенной грустью) он доходит до чудовищных несправедливостей, почти до площадной брани.
В своих официальных высказываниях Достоевский гораздо сдержаннее.
Казалось бы, что мешало ему поведать о своих идейных несогласиях с автором рокового письма, публичное чтение которого обернулось для читающего смертным приговором? Лицу, находящемуся под следствием, афиширование подобного разномыслия (особенно политического и религиозного) сулило несомненную выгоду. Бывшему же его собеседнику никакие признания были уже не страшны. Достоевский между тем не говорит об этом ни слова. В качестве главной и единственной причины их с Белинским размолвки указываются мотивы чисто эстетические: они-то как раз интересовали следователей в последнюю очередь.