Достоевский – ещё одно звено этой великой цепи. Он полон той же «чистою любовью». И – к вящему нашему удивлению – мы вдруг постигаем, что «Жил на свете рыцарь бедный…» и «Витязь горестной фигуры…» написаны одним и тем же стихотворным размером – четырёхстопным хореем. И улавливаем в этой звуковой перекличке тайный и знаменательный смысл.
Да, Достоевский – человек того же духовного склада.
Он человек того же типа и склада не потому, что и физически чемто напоминает Белинского, а потому, что в нём и в Белинском как бы раздваивается некая общая идея и каждый из них, взглянув в лицо другому, уже не в силах признать собственного двойника.
Их противоборство есть следствие общей духовной драмы.
…По его собственному признанию, все эти годы он живёт «как в чаду». И, помимо прочих тягот и испытаний, для него припасено страдание особого рода. «Сделали они мне известность сомнительную, и я не знаю, до которых пор пойдёт этот ад».
Так кончаются «упоения».
Позднее он скажет: «…моё первое вступление на литературное поприще… грустное, роковое для меня время».
Свой звёздный час он именует роковым: эпитет справедлив, но несколько преждевременен.
Как контрастирует эта «сомнительная известность» с тем, что возглашалось всего годом ранее («слава моя достигла до апогеи»). «Они» – этим личным безличным местоимением (так разнящимся от интимно-доверительного «наши») гневно обозначены вчерашние поклонники и адепты. Мог ли он всего год назад предположить, что судьба (литературная судьба) сыграет с ним такую коварную шутку и слова его сбудутся буквально. Первый шаг окажется «апогеей», выше которой – так полагает обманутое в лучших ожиданиях большинство – ему уже никогда не подняться.
Ни одно из следующих за «Бедными людьми» сочинений не вызывает со стороны его бывших друзей заметных критических сочувствий. А иные тексты будут восприняты как очередное падение.
Достоевский в отчаяние не повергается. Он продолжает писать, подгоняемый нуждой и привычкой. Покоя не будет никогда, как не будет работы несрочной[80]. Но он этого ещё не знает. Поэтому своё обычное жизненное состояние он воспринимает как временное и неестественное. Отторжение от враждебного теперь ему литературного круга, лихорадочные надежды на повторное признание («ничего, Виссарион Григорьевич, отмалчивайтесь, придёт время, что и вы заговорите»), повторяющееся каждый раз несовпадение замысла и результата – всё это создаёт то «прыгающее» эмоциональное напряжение, которое разрешается острыми приступами нервной болезни.
Раньше у него были могущественные союзники. Теперь он остаётся один.
Так кончаются «упоения».
Позднее он скажет: «…Моё первое вступление на литературное поприще… грустное, роковое для меня время».
Из книги: Пропавший заговор
Пропавший заговор. Достоевский: дорога на эшафот
М., 2017. Академический проект. 869 с.
Четыре части, 21 глава.
Часть I. Прекрасные порывы
Гл. 1. Домик в Коломне
Гл. 2. «Липранди тебе кланяется…»
Гл. 3. Тайный агент
Гл. 4. «Жар гибели свирепой…»
Гл. 5. Злоумышленник в жизни частной
Гл. 6. Неоконченные люди
Гл. 7. Арестование на рассвете
Часть II. Из подполья – с любовью
Гл. 8. Приглашение в Зазеркалье
Гл. 9. В направлении Содома
Гл. 10. Преимущества камерной прозы
Гл. 11. «Где не любят Гутенберга…»
Гл. 12. Соузники царей
Гл. 13. Царь-лицедей
Гл. 14. Сильный барин
Часть III. Семёновский плац и его окрестности
Гл.15. Превращения Петра Антонелли
Гл. 16. «Делает ужасное впечатление…»
Гл. 17. Живой труп
Гл. 18. Post scriptum как жанр: к судьбе генерала
Гл. 19. Россия и Европа
Гл. 20. Смертная казнь в стихах и прозе
Гл. 21. Английский след
Книга посвящена трагическому эпизоду русского XIX столетия и одновременно – решающему перелому в жизни Достоевского. Большинство архивных материалов, многие из которых незнакомы читателю позволили автору реконструировать неизвестные доселе аспекты политического процесса петрашевцев, завершившегося грандиозной инсценировкой смертной казни на Семёновском плацу.
80
Так, над «Двойником» автор ещё трудится за четыре дня до появления повести в «Отечественных записках», что делает честь не только его художнической взыскательности, но и невообразимой (спустя сто шестьдесят лет) быстроте производственного цикла.