«Дитя добра и света», он не может скрыть дурных исторических предчувствий…[129]
Но вернёмся к ночному допросу.
Кроме одного беглого упоминания (в связи с «обществом литераторов»), имя Достоевского больше не возникает в протоколе допроса. Однако об авторе «Белых ночей» Майков, по-видимому, был спрошен устно. Причём в достаточно нейтральном контексте.
«О Дост<оевско>м, – пишет Майков Висковатову, – говорил с чувством и сожалением, что разошелся с ним, что расходился он вообще из большого самолюбия и неуживчивости».
В записи Голенищева-Кутузова это изложено более подробно:
«Я сказал, что знаю Достоевского и очень его люблю, что он человек и товарищ хороший, но страшно самолюбив и неуживчив, что он перессорился со всеми <после> успеха своих “Бедных людей” и – что единственно со мною не было положительной ссоры, но что в последние годы (я нарочно распространил несколько время, ибо, действительно, после этого разговора мы почти не видались) Достоевский ко мне охладел и мы почти не видались»[130].
Этим психологическим этюдом Майков и ограничился.
Когда ему сказали «можете идти – вы свободны», Майкову стало «ужасно весело» – именно потому, «что не спросили ничего о “той ночи”». Он вспоминает, как вышел из светлой комнаты в совершенно темный коридор, пошел наудачу и натолкнулся рукой во тьме на что-то железное: то была звезда генерала Набокова (председателя Следственной комиссии и коменданта Петропавловской крепости). Добрый старик указал ему путь. Он вышел на пустой крепостной двор: луна ярко озаряла стены собора. Где-то, совсем рядом, обретался Достоевский: он мог теперь спать спокойно.
«Целый заговор пропал»
Вспоминая, каким предстал «той ночью» сидящий перед ним в красной рубашке с расстегнутым воротом автор «Бедных людей» (надо всё же надеяться, что это интимное одеяние он не принёс с собой, а получил от хозяина дома), Майков находит сравнение. «Как умирающий Сократ перед друзьями»[131], – говорит он. Он не улавливает той разницы, что в данном случае самоубийство носит вполне добровольный характер.
«Жар гибели свирепый», – сказал Пушкин.
Эта тяга к «перемене судьбы», к жертве и искуплению, в ещё большей степени присуща другому участнику – тому, кого с полным основанием можно назвать душой всего предприятия.
Мы имеем в виду Николая Александровича Спешнева.
Мало, что «аристократ и красавец» с безукоризненными манерами и романтическим прошлым, он обладал сверх того независимым умом и твердо направленной волей. Его скрытую силу чувствовали окружающие.
Он был несуетлив и достаточен: во всяком случае, мог позволить себе некоторый комфорт.
Женщины были от него без ума, хотя, как прозорливо замечает тот же Чувствительный Биограф (Ч.Б.), «дело не только в женщинах». Ниже мы ещё убедимся, насколько он прав!
Н.А. Спешнев.
1840-е гг.
Спешнев нигде не служил и располагал досугом. Он успевает повсюду: появляется у Петрашевского, посещает Плещеева, участвует в дуровском кружке, обедает у Европеуса (эта идейная трапеза – в честь дня рождения Фурье, – когда восторженный Ахшарумов призвал «разрушить столицы», дорого обойдётся обедавшим). При этом ему удаётся держаться в тени: недаром в самом начале следствия его относят к фигурам второстепенным.
Скрытный, невозмутимый Спешнев (год рождения – всё тот же: 1821) – полная противоположность Петрашевскому, «актеру и болтуну» (как запальчиво поименует его Достоевский в ночном разговоре с Майковым, напомним, что в официальных показаниях он, несмотря на очевидную для себя выгоду, удержится от подобных определений). Петрашевский – «человек несерьёзный»: поэтому его не посвящают в дело. (Может быть, ещё и потому, что Спешнев не желает двоевластия.) В глубоком секрете от остальных семёрка вступает в сговор; это тайное общество так и не будет открыто.
«Целый заговор пропал»[132], – скажет впоследствии Достоевский. Он, впрочем, не пояснит, что имелось в виду.
«Пропавший заговор» – это заговор Спешнева.
Но тут возникает вопрос, на который доселе не дано сколько-нибудь удовлетворительного ответа. А именно: почему Достоевский, только что «с легкой насмешкой» отвергнувший предложение Филиппова относительно литографии, вдруг безоглядно ввязывается в другое предприятие, несравненно более опасное? Почему он так радикально меняет точку зрения и, более того, – пытается убедить других в своей правоте?
Это – непостижимо.
«Кружок Спешнева» – это, очевидно, та же типографская «семёрка». Но едва ли не все её участники – члены дуровского кружка. Концы не сходятся. Получается, что во вполне умеренный, аполитичный («литературно-музыкальный»!) круг затесались отчаянные головы.
129
Сам Аполлон Николаевич Майков, тонкий элегик и певец античных красот, вряд ли догадывался, что сын его, «вольный художник» А. А. Майков, станет членом Главного совета Союза русского народа и ему будет поручено «выполнение самых грязных дел, связанных с подготовкой наемных убийц». (См.:
131
Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Сб. 1. М.; Пб. 1922. С. 268. Ср.: Исторический архив. 1956. № 3.