Трое солдат остановились перед девушками. Один из них положил руку на плечо Эмилии, рассмеялся ей в лицо и повторил несколько раз игривые слова на своем языке — она была рада, что не понимает их. Эмилия, продолжая профессионально улыбаться, хотела выкрикнуть им в лицо какую-нибудь гадость. Чтобы выиграть время, она предложила пойти пропустить стаканчик в бистро. «Trinken!» — перевел маленький блондин, неподвижный и уже пьяный, которого Раймонда крепко схватила за руку, чтобы не выпустить добычу, потому что мужчины, немного приглядевшись к ней, предпочитали спасаться бегством. Солдаты подтолкнули девиц к дверям заведения, держа их за талии. А войдя, вскинули руки: «Хайль Гитлер!» В один голос, громко и гортанно, как на службе. Ни один клиент не шелохнулся. Земля точно ушла из-под ног Ансельма Флотта, он покраснел, преодолел смущение, медленно поднял свою влажную полную руку, раболепно приветствуя сильнейших, пробормотал: «Привет, бойцы!» И чтобы прийти в себя:
— Чего им налить, Эмилия?
Бледное потасканное личико девушки, окруженное обесцвеченными кудряшками, исказилось беззвучным смехом, обнажившим два ряда голубоватых зубов. В глазах зажегся злой огонек. «Да наплевать, хозяин», — резко бросила она. Ансельм поочередно указал пальцем на бутылки, и трое сказали: «Ja, ja»[122]. Они выпили с девицами. Ансельм взял с них втридорога. Он избегал встречаться взглядом с другими клиентами. Три пары вышли и отправились в гостиницу, долго звенел звонок. Пожилой небритый толстяк, игравший в манилью, произнес как будто беззлобно:
— Флотт, я тебе скажу, кто ты есть. Сволочь ты.
Флотт ждал этого момента, ждал оскорбления. Он не знал человека, который бросил ему это слово, но понимал, что теперь оно приклеится к нему. Его руки и ноги стали как ватные. Он тупо спросил: «Почему?» — и его полные рыхлые щеки задрожали, точно желе. Вопрос вывел оскорбителя из себя:
— Он еще спрашивает почему! Дерьмо ты, Флотт. Ну-ка, покажи еще раз, как ты приветствовал их своей лапой! Можешь теперь подтереть ей зад Адольфу!
Никто не выступил в защиту Ансельма Флотта, который понял, что надо бы применить силу, но тщетно призывал на помощь гнев, от которого твердеют мускулы. Выйдя из-за прилавка, своего оплота, он вяло сделал три шага вперед. «Иди, я тебе врежу, Флотт! — крикнул старый толстяк. — Я с тобой поквитаюсь!» И Флотт сделал еще шаг, пытаясь придать себе угрожающий вид, но тело его обмякло, в глазах помутилось, он понимал, что сейчас получит пощечину и это вызовет смех, однако сил у него не осталось. Старый толстяк уже замахнулся на него. Но вдруг тяжело опустился на стул, тоже как-то обмяк и отер рукавом лицо.
— Возвращайся за стойку, Флотт. Не могу же я избивать каждого придурка вроде тебя. Налей-ка мне виноградной водки, да поживей. Ты знаешь, что я прав.
Флотт подал ему стаканчик. И добавил:
— Мне бы следовало вежливо попросить вас уйти. Но я не обидчив.
«Дерьмо никогда не будет пахнуть фиалкой», — пробормотал старый толстяк, который, казалось, целиком сосредоточился на картах. «Бью, козырь буби!» Дюпен громко произнес:
— Приветствие — это всего лишь приветствие… Они сильнее. Для французов это не повод драться между собой.
Флотт уныло мыл стаканы.
Полупьяный белокурый солдат вышел из гостиницы первым, испытывая отвращение к самому себе. Его ужасно смутило зеркало на потолке. Пышечка, чем-то напоминающая розового осьминога, выудила у него все марки, прежде чем лечь под него бесформенной массой. У нее были плохие зубы, она напоминала отвратительное создание, которое отдавалось солдатам среди развалин какого-то польского монастыря, между опаленными остатками стен, прикрывая язвы лохмотьями, — пока фельдфебель не прикончил ее из жалости выстрелом в затылок, когда она сидела, ухмыляясь, над банкой консервированного горошка… Слегка протрезвевший солдат щурил глаза в темноте. Увидел Шар-раса, с трубкою в зубах, скрестившего на груди руки.
— Guten Abend, Mein Herr, доб-рый ве-чер, ме-сье.
— Добрый.
Всего лишь бесцветный парень лет двадцати пяти, капрал. Мелочь. Явно не виновник войны.
— Я не враг. Солдат. Франция красивее Польша. Париж wunderbar[123]. Эйфель Turin, sehr schoen[124], потрясающе.
Шаррас пробормотал:
— Болван.
— Was? Что? Я говорю: я не враг, солдат. Я не нацист. Я из Ганновер. (Усилия, которые он прилагал, чтобы повторять фразы из карманного разговорника, делали его похожим на школьника, рассказывающего басню.) Я помощник бухгалтер большой магазин Ганновер, очень большой магазин.