Шаррас запер лавочку, включил свет, бросил разогреваться два куска сала. Постель Анжелы застелена белым, пианино черно, черно и безмолвно. «Таковы мужчины…» Шаррасу стало полегче: так деревья, должно быть, счастливы ночью, когда они дышат глубоко и свободно и звезды изливают на них тихий и холодный невыразимый свет. Шаррас открыл дверь во дворик, шумно вылил воду в ведро, присвистнул, — сигналы, условленные с Дюпеном, парень может прийти… На шестом этаже соседнего дома едва слышно стукнула створка окна. Принято, ждите. Шаррас ждал, сцепив пальцы в замок, склонив голову перед лампой, не думая. Иногда хорошо так ждать, чувствуешь, что живешь.
Дверь тихонько открылась, и вошел сын Дюпена. «Добрый вечер, месье Шаррас, вы очень любезны…» Невыразительный внешне, как и его отец, Жюльен-Мари Дюпен, почтальон в Рибемоне, департамент Эна, полтора года назад женился и теперь не имел никаких известий от жены. Кажется, в его краю все разрушено, но другие люди говорят, что там ничего не происходило… Жюльен-Мари Дюпен, удивленный, что остался в живых, в общем, герой, считал себя дезертиром, мучился угрызениями совести, боялся военного трибунала, расстрела… Что же я наделал, о черт! И все же он был рад, что оказался здесь и не утратил вкуса к приключениям. «Ну что ж, мой мальчик, — заявил ему Шаррас, — скажу тебе одну вещь: ты чертовски правильно сделал, что спас свою шкуру. Располагайся как у себя дома. Лишь бы болтуны-соседи ни о чем не догадались. Говори тише…»
Старый и молодой сидели у огня в надежном убежище, пережидали грозу и опасность. И это было здорово! «Ты ужинал, сынок? Вина или кофе?» Так двое мужчин начали вести тайную жизнь, полную перешептываний и подмигиваний, понимания без слов, завязалась непредставимая прежде дружба. «О войне не будем, с войной покончено», — предложил Шаррас. Они проговорили до глубокой ночи — о везении, о домике в Рибемоне, над которым разросся старый дуб, о рыбалке, браконьерстве… Вся жизнь осталась в прошлом. Жюльен-Мари Дюпен показал фотографии своей жены Ар-мандины, Огюстен Шаррас — фото Анжелы. «А вдруг они случайно встретятся на дороге?» Почему бы нет? Они почти поверили, что их пожелание сбудется.
Время шло. Лежа на кровати Анжелы, Жюльен днем читал иллюстрированное издание «Трех мушкетеров»; оставаясь один, он не мог противиться тоске и почти уверился в смерти (но какой смерти?) Армандины… Присутствие Шарраса рассеивало кошмар. Шаррас открывал лавочку лишь на несколько часов в день. Лето — мертвый сезон для подобной торговли; он изредка заходил в бистро «Маркиза», только чтобы показать, что привычки его не изменились. Ансельм Флотт заметил, что после отъезда Анжелы Шаррас как-то оживился, даже обрел довольный вид и больше проводил времени у себя, где ему явно нечего было делать. В его лавочку каждый день заглядывал Дюпен, хотя не покупал ни дров, ни угля. Вдова Прюнье соглашалась, а еще отмечала про себя, что, приложив ухо к стене своей спальни, слышала неразборчивый то ли шепот, то ли шорох до двух часов утра — должно быть, ящерицы завелись в щелях дома, вот досада!
Первое время оккупации было спокойным, немцы хорошо платили, торговля шла… Солдат Ганс Мюллер приходил к Эмилии по возможности часто, раз или два в неделю, приносил ей подарки: то старый серебряный браслет, украденный где-то в Галиции, то лучшие шелковые чулки из магазина «Труа-Картье». «Паренек запал на меня, — заявила Эмилия, без гордости, но при этом ее голубые глаза холодно сверкнули. — Он очень мил, непорочен…» Инспектор полиции Беф даже зауважал Эмилию, хотя она решительно отказалась спать с ним. «Месье Беф, я девушка приличная, вы знаете. Но бизнес есть бизнес, так что чувства побоку. Я, может, выйду замуж за немца, понимаете?»
— Поздравляю вас, Эмилия, — сказал обескураженный Беф. — Пригласите меня на свадьбу?
Эмилия ответила вежливо, но с вызовом:
— Поглядим. Это ему решать.
Александрина Флотт предложила Эмилии делить пополам доходы с комнаты на час, которая благодаря девушке не простаивала. «Вы такая труженица, Эмилия, такая добросовестная, я вас очень ценю, моя девочка…» Эмилия становилась важной особой. И однажды ночью в конце июля патрульные на велосипедах, два ажана и унтер-офицер немецкой полиции, различили при свете звезд вытянутый силуэт на мостовой. Halt![132] Унтер достал электрический фонарь и провел лучом голубого фосфоресцирующего света от мысков ботинок до знаков различия на вороте — по навек застывшему телу солдата Ганса Мюллера, который лежал, раскинув руки, с лицом, озаренным улыбкой, и широко раскрытыми глазами, на диванной подушке, пропитавшейся черной кровью. Ансельм и Александрина Флотт, которых вытащили на улицу в неглиже, узнали, не в силах сдержать тошноту, в синем свете фонаря возлюбленного Эмилии. Унтер-офицер допросил их без всякой жалости в комнате для свиданий. Плюхнувшись на застеленную розовым покрывалом кровать в окружении бледных зеркал, этот колосс со словно вдавленным лицом, сжимая в руке револьвер, разглядывал Александрину в ночной сорочке и Ансельма, который постоянно подтягивал спадавшие бархатные пижамные штаны. Могучая спина рыжего колосса отражалась в зеркале у дальней стены; зеркало на потолке показывало его перевернутым, с бритой, точно полированный камень, головой… Кипя гневом, он беспрестанно повторял одни и те же вопросы и оскорбления.