Лишь гордая архитектура Парижа осталась неизменной; воды Сены и отраженные в них небеса не способны изменить никогда. Множество обычаев, повадок, множество жизней, различных, враждебных, накладывалось друг на друга. Штабы, штабные развлечения, шушуканье интриганов при власти, слежка, незримые потоки миллионов франков и марок, сделки, избранные красотки, совесть, полусовесть, четверть, восьмушка и один процент совести. После комендантского часа — музыка, тонкие вина и томные взоры; наполеоновские вечеринки, куда являлись без приглашения немногословные фельдмаршалы в окружении декольтированных дам; где пузырьки в бокалах шампанского играли и пенились государственными тайнами, где блистали остроумием те, кого послезавтра убьют, расстреляют. Нужно быть безумцем, мадам, чтобы усомниться в нашей победе на континенте!
Знамена со свастикой, парады, мундиры, совет фашистов, заседавший у «Максима», асы люфтваффе, ужинавшие в «Фуке»[157] с красотками из «Табарена»[158]; и станции метро, то вымершие, то оживленные, покорные очереди перед бакалеями, махинации на черном рынке, чтобы приобрести масло, сыр, курятину, ткани, картины, брильянты, разрешения Комендатуры; генеалогические изыскания, подделка актов гражданского состояния, прошлого, происхождения, побеги заметные и незаметные. Шпионаж, контршпионаж, комиссии, подкомиссии, инспекции, секретные службы, орудовавшие на заводах, в банках, магазинах, на вокзалах, в профсоюзах, газетах, тюрьмах, домах, борделях; обыски в масонских ложах, в Архиепископстве, в Префектуре; все это порождало отчеты, папки, досье, классификации, филеров, аресты, исчезновения, внезапные возвышения, реестры, инвентари, реквизиции, конфискации, планы — Порядок. Смертельно опасные сделки, послания, передаваемые от узников, освобождения за огромную цену, письма за десять франков в другую зону.
Вновь появились фиакры с трусящими конягами, которых обгоняли новейшие автомобили на газу, вводился контроль за велосипедами, разрабатывались широкомасштабные проекты городского развития. Поезда с промышленной продукцией, предметами роскоши, нормандскими яблоками, картофелем, отпускниками, опьяненными бурными парижскими ночами, уходили на восток, а на смену им под скудно освещенные своды вокзалов прибывали другие — с тяжелоранеными, обожженными, ослепшими, с вырванными членами и развороченными телами…
Фелисьен Мюрье, который всегда жил жизнью Парижа, «от «Клариджа» до сквера Сент-Шапель, от блошиных рынков до Института», чувствовал родной город кровью и нервами, — проходил мимо кафе «Флора»[159] не обернувшись. «Видеть больше не могу эти лживые рожи!» Он вспоминал торговца дровами и углем, встреченного на заре горького дня: Шабас, Шавас, Шеррас, Огюстен… Вот он был человеком, человеком, каких, без сомнения, миллионы, здравомыслящим и молчаливым.
159
Знаменитое кафе на бульваре Сен-Жермен, в котором в разные времена собиралась интеллигенция. —