— Вероятно, все, что вы, месье Мюрье, рассказали мне, — правда. Это утешительно.
(Аккер мог бы добавить: «Впрочем, за вами время от времени следили, и наши службы не заметили ничего необычного… Но они работают в меру своих сил…»)
— А вот ваш образ мыслей я одобрить не могу.
— Но ведь дело не в этом, я полагаю?
Аккер пересел на диван, рядом с поэтом. Они были сверстниками, схожи по комплекции и имели одинаковые интересы.
— Нет, по сути, дело именно в этом, к нашему общему сожалению. Пока я отпускаю вас на свободу. Вы обязуетесь не покидать Париж без нашего разрешения. В рапорте я охарактеризую вас положительно, но решения в такого рода делах принимаю не я… Я работаю в отделе по делам культуры, дорогой мэтр. Допрос окончен, и я говорю с вами как собрат, ваш скромный собрат. Мы — два интеллигента…
— Победитель и побежденный…
— Именно, и это не зависело ни от вас, ни от меня. Вы присоединитесь к победителям или будете упорствовать в поражении?
«Мы — владыки будущего. История не знает пути вспять. Поражение — необратимый итог. Согласны вы или нет — вы и некоторые другие, — Франция возродится иной, чем была, спаянная нашей волей, включенная в нашу континентальную организацию… Те из вас, кто выбрал путь сопротивления, вызовут множество бед, но они будут уничтожены. Я их понимаю, уважаю и ничего не могу поделать. “Пусть мертвые хоронят своих мертвецов”, — вы знаете, кто это сказал. И Ницше: “Падающего — подтолкни”. Они лишь затормозят возрождение вашей родины и нашего общего европейского отечества. Таков, мэтр, непреложный язык фактов. Может, я и предпочел бы, чтобы факты были не столь непреложными… Но мы, вы и я, можем лишь понять их и приспособиться к историческим обстоятельствам…»
— Вы хотите сказать, к голой силе?
— К голой силе, если вас так устраивает. Что может быть реальнее? Присоединитесь к тем, кто действует не раздумывая, из лучших побуждений, не учитывая всего остального, — что ж, вы убьете дюжину наших несчастных солдат и будете расстреляны сами, мой дорогой поэт, потому что закон один для всех, для поэта или булочника, для великого или среднего ума. Война — тоже естественный закон. Голову Бетховена пуля пробивает точно так же, как череп самого последнего пахаря… Наш долг — быть объективными, быть реалистами. Может, я предпочел бы жить во времена Гете или же через пятьдесят лет, потому что, пока не пройдет полвека, новые Гете не появятся… Это — субъективные предпочтения, отбросим их. Возрожденная Европа воссоздаст заново среднего человека и породит великих людей неизвестного прежде типа. Этому поможет решительное наведение порядка в интеллектуальной сфере. Поначалу такие меры покажутся чрезмерными и неловкими, что по-человечески понятно… Я слишком уважаю вас и потому буду с вами откровенен. Вы только что рисковали получить пулю в затылок или двенадцать пуль в грудь, погибнуть на виселице или на гильотине, не знаю точно. Я был бы весьма огорчен…
— Я бы — субъективно, как вы говорите, — предпочел гильотину, — мечтательным тоном ответил Мюрье. — Мы заново изобрели ее после шотландцев, она отрубила головы Шенье, Манон Ролан, Лавуазье, Марии-Антуанетте, Люсили и Камилю Демулену[163] — прекрасные и умные головы… Это примитивная, ясная, якобинская машина. Традиционная и революционная… Я иду на гильотину, месье Аккер.
В его словах не было никакой рисовки, разве только невольно. Аккер заметил нервное подергивание подбородка поэта. Он воспользовался моментом и произнес:
— Не увлекайтесь литературным мазохизмом, мэтр…
К несчастью, у вас не будет выбора… То, что вы мне рассказали, правда? Слово чести?
— Хоть сотню раз… Действительно, выбора не будет.
Что ж, тем хуже. Мазохизм? Вовсе нет. Мне даже кажется, что я с большим удовольствием увижу некоторые головы в окошке гильотины прежде моей.
Аккер встал и прошелся по комнате. От поведения собеседника ему делалось не по себе. «Я тоже принадлежу старой Европе… Если роли переменились, то я…»
— Месье Мюрье, простите, но вы непоследовательны.
Вы убеждаете меня в своей невиновности и тут же предлагаете мне свою голову, точно я Сансон![164] Я говорю с позиций здравого смысла, а вы несете вздор. Вас миллионы таких французов, эмоциональных, иррациональных, миролюбивых и склонных впадать в истерику от избытка чувств. Люди трусливые, практичные и ловкие легко одолеют вас. Вам потребуется жесткая опека, чтобы вопреки вашей воле избавить вас от неразумных страданий.
163
Демулен Камиль (1760–1794) — участник Великой французской революции, публицист, депутат Конвента, в период Террора сторонник Дантона, осужден на политическом процессе. Его 23-летняя жена Люсиль была казнена через 8 дней после него по обвинению в заговоре с целью спасения мужа. —