— Но нас бы убили обоих.
— А разве так было бы не лучше?
— Да… Благодарю вас.
Мюрье распрямился, дождь легонько хлестал его по лицу. Впервые за долгие годы он шел твердым шагом — по размокшей, невидимой, надежной земле.
— Если хотите, месье Мюрье, я провожу вас. Я родом из этих краев. Выпьем чашечку горячего кофе у знакомого путевого обходчика, который расскажет нам последние новости, переданные по Би-би-си[168], вздремнем пару часиков и сядем на первый автобус…
XVII
Антон Черняк
Никому на свете неведомо, какую муку может причинить открывание окна; а Черняк знал. За плотными ставнями, не пропускающими свет, под теплыми одеялами можно было не думать ни о чем, как в материнском лоне, и жизнь, казалось, приостанавливалась. В сумраке так славно, что порой, разгоняя враждебные лучи, просачивающиеся сквозь линии обороны, Черняк зажигал свечу, брал книгу, лучше всего — средневековый роман, читал пару страниц и даже испытывал робкое желание написать что-нибудь умное. Тогда он захлопывал «Любовь Ланселота Озерного», поспешно задувал свечу, сворачивался калачиком, укрывшись одеялом с головой, и пытался вновь погрузиться в забытье.
Но каждый день неумолимо наступал момент, когда надо было открывать окно, начинать жить — чего ради? Обычная жизнь, около 60 лет, состоит из примерно 22 тысяч дней. Сокрушительная арифметика! А если ему оставалось лишь триста, двести, сто дней до (до чего?)… то это самое худшее. Он не проводил бы так столько рассветов до того, как…
Черняк открыл окно, как заряжают револьвер, манящий и грозный, резким жестом, с печальной решимостью. Во дворе, залитом беспощадным светом, копошились желтые цыплята; Вероника со скрипом вращала колодезный ворот, а затем понесла ведро воды, отставив левую руку, высоко подняв голову, к окну жильца. «Я подам вам завтрак, месье Карел?» Ее густые непослушные волосы, закрученные и собранные на затылке, словно оттягивали голову назад, обрамляя ее венчиком цвета темной бронзы; карие глаза, округлые румяные скулы придавали девушке сходство с богемской крестьяночкой. На ней была лишь синяя сорочка и короткая черная юбка, к которой пристали соломинки. Босые ноги влажно шлепали по лестнице, обнаженные руки точно притягивали свет. «Да, да», — торопливо ответил Черняк. Двор отделяла от сада лишь низенькая дощатая ограда приятного пепельно-серого цвета. За садами высились холмы, а дальше, за их изогнутой линией, — море, уходившее за горизонт.
На деревянном подносе Вероника принесла два куска ситного хлеба и чашку черного кофе. «На рынке больше ничего не найти, — сказала она, чтобы не молчать, — ни масла, ничего. За картошку скоро будут драться. Я положила вам в кофе свой сахар, месье Карел». Он поблагодарил. Особый взгляд, полный страха, а под ним — какой-то безумной радости, каким окинул ее из-под потемневших морщинистых век этот одинокий, больной и печальный человек, произвел на Веронику такой же эффект, как первые крупные капли дождя, которые падают на шею в начале грозы. И боязно, и радостно от того, что промокнешь полностью, груди, живот, все… «И еще бумага, которую принесли для вас из жандармерии. Надеюсь, никаких неприятностей…» Всего лишь вызов в службу префектуры по делам иностранцев: «…предлагается явиться… иметь при себе документы, удостоверяющие личность… в отдел распределения… для дознания и проверки»… Черняк сглотнул слюну. «Это неприятности, Ника». Служанка приблизилась.
— Большие неприятности?
Губы его задрожали, и он резко бросил:
— А вам-то что за дело, Ника?
Служанка, смутившись, подошла еще ближе.
— Но я не хочу, чтобы у вас были большие неприятности.
Она подумала, глупо: «Вы не злой. Вы и мухи не обидите. Вы не как все. Наверняка были женщины, которые заставили вас страдать. Они вас, а не вы их. Вам так хорошо в этой комнате, лишь бы, Господи, вас не заставили уехать, с этой проклятой войной», Она произнесла почти шепотом:
— Это серьезно?
— Не серьезнее, чем рак легких. — ответил он с издевкой, чтобы ома не помаяа, и ему захотелось отхлестать ее по красивым, полным, румяным щекам, покрытым пушком, как спелый персик.
— Значит — беда.
Ясный взгляд темно-янтарных глаз остановился на послании, принесшем дурную весть. Вероника наклонила голову, надув темно-красные губы, как обиженный ребенок. Острые груди проступали под рубашкой, ощущался запах ее подмышек. «Боже мой, — произнесла она, — сколько бед кругом…» Солнце позолотило ее пышную бронзовую шевелюру, и вдруг она широко улыбнулась, красные губы и белые зубы напомнили о невинной чувственности тропических цветов. Приподнятая верхняя губа приоткрывала лиловатые десны. «Рак легких, удар ногой в лицо, тюфяк в Порее[169], пуля в пах», — Черняк механически мысленно перечислял разные градации бедствий. «Я никогда не увижу такие тропические цветы…»
168
Имеются в виду радиопередачи организации Сопротивления «Свободная Франция», которые велись из Лондона на волнах Би-би-си. Эти передачи, наряду с подпольной прессой, в условиях тотальной цензуры на всей территории Франции были для ее населения единственной возможностью получать объективную информацию о происходящем в стране и в мире. —
169
Концлагерь на юго-западе Франции, недалеко от г. По, вначале предназначался для интернированных испанцев, затем использовался вишистами как место заключения «нежелательных иностранцев», прежде всего евреев, а также коммунистов и других противников режима — Прим. пер.