— А если нас сцапают, — пробормотал Жюльен, — то расстреляют?
— Во-первых, совсем не факт. И потом, если нас поведут на расстрел, я им все выскажу… Слабое утешение, но хоть что-то. Надо как следует разозлиться, чтобы проглотить последнюю пилюлю.
Они сидели в станционном буфете; за столиком в трех шагах от них отпускники в серых шинелях с серьезным видом разглядывали фотографии обнаженных женщин. Старый железнодорожник, изнуренный за всю свою жизнь желтым светом привокзальных бистро, обходами путей под дождем, заполнением формуляров, проверками семафоров и проклятиями, посылаемыми в предрассветный туман, чтобы все наконец заработало, — заговорщически улыбнулся им. «У вас вид как у невостребованных посылок, — сказал он по-приятельски. — По лицам вашим вижу, что вы хотите уйти за линию… Не отпирайтесь. И не надо сидеть с таким похоронным видом, парень. Я видел, как людей забирали только потому, что не понравился их вид… Доверьтесь мне, я вас переправлю надежно, под самым носом у Гиммлера. Согласны?»
Жюльен побледнел. Ответить да — значит, быть может, выдать себя. Шаррас смерил собеседника пристальным, дружелюбным взглядом. И в знак согласия опустил ресницы. «Сколько?» — «Издеваетесь? Мы французы. Для меня удовольствие их надуть. Когда я проведу так пять сотен и меня потом посадят в концлагерь, из этих пятисот обязательно найдется хоть один, кто за меня отомстит». «Пусть это буду я, например», — ответил Шаррас.
В синей униформе и фуражке службы тяги Шаррас прекрасно сошел за помощника машиниста огромного локомотива. На пограничной станции Жюльен побежал вдоль поезда, легонько простукивая молотком ступицы колес. Он едва сдерживался, чтобы не обмочиться в штаны, и так искренне выругался, неловко распрямившись прямо под ноги унтера в мундире со свастикой, который выходил из третьего вагона, что тот рассмеялся. Жюльен уселся на самом виду, среди ящиков в товарном вагоне. Жизнь его висела на волоске, он старался просто не думать об этом, так было легче. День стоял пасмурный, остро пахла пыль на путях, недавно прибитая дождем, слышался стук буферов, по земле прыгали воробушки. Офицер Службы безопасности в зеленом, шитом серебром мундире, гордо неся обширное брюхо, направился к двум дамам, чьи пропуска потребовали детального изучения. Машинист заметил: «Именно те, у кого документы в порядке, и нарываются на неприятности. Это подозрительно, к ним начинают придираться… Надо быть теленком с пятью ногами, чтобы отвечать всем требованиям!»
«Этот индюк очень злобный?» — «Не больше других. Поначалу лез из кожи вон. Пока однажды туманной ночью меж двух путей ему прямехонько между глаз не угодила пустая бутылка. Это вправило ему мозги. Стало терпимо… Погоди, я его сейчас шугану!» И локомотив резко исторг из своего металлического нутра облако горячего пара. Индюк при галунах, уводивший к станции обеих дам, вздрогнул. «Он заставит их пропустить поезд, чтобы только поболтать с ними и изобразить из себя важную персону. Единственная радость в его жизни. В Баварии он держал пивную…»
Поезд тронулся в путь среди бесцветных равнин, над которыми низко склонялись купы деревьев. Локомотив ритмично пыхтел, точно огромный зверь, в котором клокотала мощь. Машинист отер пот с лица. «Другая Франция, — махнул он рукой. — Здесь надо бояться только собственных гитлеровцев. Сделали они нас, чего уж там! Поквитались за оккупационные стачки!»
Шаррас ответил:
— Я с политикой никогда не ладил. Надо было проявлять силу и идти до конца, а не пытаться припугнуть денежные мешки. Они нервные, что твои дамочки, трясутся за свое богатство. А мы не знали толком, чего хотим: оплачиваемые отпуска, сорокачасовую неделю, национализацию, помощь Испании, хорошую заварушку — или полюбовную революцию, невмешательство, паузу, Всемирную выставку?[182] Надо было держаться твердо. Сейчас время твердых.
— Мы не могли, дружище. Не человек творит жизнь, а жизнь творит человека… И мы хотели жизни для блага человека, хорошей жизни. Такой подход настраивает на мирный лад. Мы тешили себя иллюзиями, не принимали угрозы всерьез, считали бомбы крайне правых досадными хлопушками, линию Мажино — чудесным изобретением, Мюнхен[183] — торжеством мира. В общем, отъедались, я как раз купил мотоцикл и мебель в кредит, никому не хотелось жертвовать благополучием ради всеобщей стачки, тем более — ради Чехословакии… Не было никаких веских причин делать у себя революцию, которая оборачивается диктатурой, начинает устраивать процессы над немыслимыми предателями, охоту на ведьм, массовые расстрелы, и это тоже… Мы не подозревали, что все взаимосвязано, что маленькая бойня в Берлине или в Барселоне готовит нам большую бойню на Сомме. А бойня — вещь заразительная. Мы сейчас проходим школу жизни, старина, — если еще не поздно.
182
Аллюзия к политике правительства Народного фронта. После франкистского путча в июле 1936 г. оно намеревалось оказать помощь своим испанским единомышленникам, однако под давлением Англии, с одной стороны, и из-за сильного противодействия во французском обществе, в котором были распространены пацифистские настроения, с другой, вынуждено было отказаться от вооруженной поддержки Испанской республики и провозгласило «политику невмешательства» в расчете, что к ней присоединятся и другие европейские страны. Расчет не оправдался, Германия и Италия открыто поддерживали франкистов. Франция все же тайно поставляла испанским республиканцам оружие и продовольствие, но объемы помощи были незначительны. Весной 1937 г., столкнувшись с трудностями при проведении прогрессивных реформ, которым противились промышленные и финансовые круги, правительство Народного фронта взяло «паузу» в дальнейших преобразованиях, а вскоре, утратив поддержку в парламенте, было отправлено в отставку. Всемирная выставка 1937 г. в Париже стала последней перед мировой войной, из-за забастовок 1936 г. ее подготовка затянулась, и она открылась на месяц позже запланированного срока. См. также примеч. 9 к стр. 74. —
183
Имеется в виду Мюнхенский сговор 29–30 сентября 1938 г., когда руководство Англии и Франции в надежде умиротворить гитлеровскую Германию подписало с ней и с фашистской Италией соглашение о передаче Германии части территории Чехословакии. Политика умиротворения дала обратный результат, через пол года, в марте 1939 г., Германия захватила всю Чехословакию, а еще через полгода, 1 сентября 1939 г., напала на Польшу, началась Вторая мировая война. —