Ближе к вечеру, оставив драгоценный конверт у Морица Зильбера, он, усталый, вернулся к себе, упал на кровать, даже не сняв плаща, ему хотелось спать, голова была пуста и немного побаливала. Если бы я мог спать, я бы вылечился. Вылечился от чего? Если не вылечусь, то сойду с ума. Снаружи от осеннего неба, затянутого белыми тучами, на город опускался холод; он проникал в комнату, пробирал до костей. Но мысль о том, чтобы закрыть окно, ужаснула Жюстиньена.
Шум набережной поддерживал в нем связь с жизнью. В тишине одиночество стало бы невыносимым. От Лорана словно не осталось ничего, лишь одна оболочка. Сомнение в собственном существовании не вызывало тревоги. Было бы хорошо не существовать совсем — но каково чувствовать себя лишь формой, пустой внутри, без души, восковой фигурой, которая знает, что она из воска, обреченная пребывать в бессвязном хаосе… Порой ему казалось, что голова его вся в дырах и в ней свободно гуляет ветер; в этих потоках воздуха, словно пылинки в луче света, плавают воспоминания, образы, желания, мелкие обрывки мыслей… Тогда он представлял себе, будто его голова, отделенная от тела, огромная, больше, чем земля, парит в пространстве, подобном текучему зеркалу, искривленном, насмехающемся, со множеством дыр. Возможно, несколько пуль навылет пробили мне голову. Ну да, все просто. А можно ли быть одновременно живым и мертвым? А вдруг я лежу под землей и брежу, и верю, что жив… Тогда займись своим бредовым делом, Лоран-привидение, поднимайся, выпей стаканчик, сходи за папиросами!
Порой ходьба рассеивала тоску, но не до конца, и ему случалось в толпе на улице Каннебьер[195] чувствовать себя полым, несуществующим. А интересно, они меня видят? Подойти к кому-нибудь, спросить: «Месье, извините, послушайте меня, только серьезно. Пощупайте, пожалуйста, мой лоб, вы ощущаете дуновение воздуха в дырах? Это от пуль, уж не знаю, сколько их было, полученных в бою на Марне. Я думаю, что еще жив, но совсем не уверен, это превосходит воображение, как вы считаете, месье?» Жюстиньен бросал на прохожего долгий встревоженный взгляд, такой тяжелый, что человек оборачивался, чувствуя смутное беспокойство, а Жюстиньен думал: «Ах, меня он видел, а дыры в моей голове?» — и привычный здравый смысл слегка отрезвлял его, он спотыкался на ровном месте — да что со мной такое, черт возьми? Неприятные ощущения проходили без всякой причины, и Жюстиньен замечал вдруг, как красивы деревья.
В тот день так бороться с собой ему пришлось несколько раз. Он надеялся, что полежит и успокоится, приняв две таблетки веганина[196]. А потом отправится к друзьям — Зильберу, Хильде, Анжеле. Он уже несколько дней избегал их, боясь выдать свое состояние, особенно перед девушками. Они посчитают его больным, он покажется смешным, если поведает о своих кошмарах, которые никто в мире никогда не смог бы понять.
Он решил, что задремал, потому что его окружила тишина, исчезли городские шумы, и настал прекрасный печальный покой. Так продолжалось несколько секунд, а может, долгие часы; время идет лишь для реальных существ, которые не ведают, что оно такое. А потом в глубине покоя зародился легкий шум, неслышно отстукивающий земное время, звук того, что называют секундами. Секунды, бессчетные, как снежинки, сталкивались, гнались друг за другом, сливались, торопились, возникали сразу и повсюду, проходили и не заканчивались, падали, как капельки моросящего дождя, как песчинки, которые ветер взвихряет над дюнами.
Время не одно, есть разные времена, мы затерялись среди времен, полночь и полдень, время рождаться и время умирать соединены в одной доле секунды, пространство заполнено временем, в каждой секунде, быть может, вмещается космос…
Жюстиньен открыл глаза. Знакомое пятно на потолке виделось циферблатом, где цифры медленно перемешивались, покидали свои места, меняли очертания, мерцали неведомыми огнями. И Жюстиньен очень отчетливо услышал тиканье часов, спрятанных в кожаном чемоданчике, под кроватью, под матрасом, под плотью и костями его головы. Все прояснилось. Хор часов звучал неощутимо, победоносно, в тишине, спеша все больше и больше. Тик-тик-тик-тик-тик-тик, каждая секунда следовала своим путем, ничто не смогло бы ей помешать. Секунды отсчитывают не крохотные зубчатые колесики, настроенные часовщиками, — секунды существуют помимо людей, сами по себе, они заполняют вселенную, может, они звезды, их нельзя удержать, как часики во тьме и одиночестве чемодана. Секунды вырвались оттуда, заполнили комнату, едва не касались его лица и рук, через открытое окно устремились в вечерний город, тик-тик-тик-тик-тик.