Какой-то даме стало дурно, ей промокнули лицо платком, смоченным нашатырем и теплой водой. Голландское семейство, хорошо одетое, требовало бутербродов для детей. Молодой американец со шкиперской бородкой, уроженец Венгрии, не выдержал, затопал ногами, закричал: «Кон-су-ла США! Кон-су-ла США!» Невозможно было заставить его замолчать, бить не решились и куда-то увели среди недовольного ворчания. Одни уходили в туалет, чтобы спустить в унитаз вырванную из записной книжки страничку с адресами. Другие скатывали бумажки в шарик и долго жевали, прежде чем выплюнуть в уголок.
Морицу Зильберу, оказавшемуся в этом аду, повезло в том отношении, что, когда он подошел к столику со своими невнятными бумагами и поддельным пропуском, полнокровный инспектор уже заканчивал свою работу. Его сменил унылый туберкулезник лет пятидесяти, близорукий и в душе не злой. Ему хотелось побыстрее завершить дела и выйти на воздух, и он жалел о тех временах, когда полиция не занималась облавами. Задерживал он лишь тех, чьи случаи выглядели совсем уж немыслимо: приличного с виду, но тупого, как пробка, старика, который предъявил сразу два удостоверения личности на различные имена; или древней старушки из Сербии, приехавшей в Марсель в 1892 г. с дипломатическим паспортом, которая слыхом не слыхивала о регистрации иностранцев.
Мрачно кашляющий инспектор заполнил на Зильбера голубой формуляр и передал в компетентные службы. «А вы можете идти». Зильбер только что провел семь часов, вдыхая спертый воздух, насыщенный человеческими испарениями, и переживая в уме возможные катастрофы: поддельные документы, нарушение закона об иностранцах, два года тюрьмы, неизбежные побои, отправка в Гюрс, если только раньше его не закопают, если его не выдадут нацистам, если… Он вышел из Епископства на заре, ошалевший от своего везения, голода, жажды, и едва сдерживал радость.
Пустая площадь была залита белым светом, точно укрыта прозрачным саваном. На розовой стене церкви на высоте семи метров виднелась кровавая полоса, оставленная отброшенным взрывом телом. Железные скамьи так и остались покореженными. Душа Морица Зильбера пела, ликуя и печалясь. Город спал. Навстречу выехали два полицейских на велосипедах. «Документы…» — «Я только что из Епископства, меня уже проверили…» От страха он весь похолодел.
— Счастливо отделался, — сердечно сказал один из полицейских. — Постарайся все-таки не бродить в такую рань.
Отныне литовец с подлинным удостоверением личности, Зильбер стал гулять по Каннебьер и набережной Бельгийцев, почти надеясь наткнуться на легавых в штатском. Так дикий воин из африканского племени, полагаясь на силу колдовства, идет навстречу пулям, ибо считает себя неуязвимым. В этот спокойный послеполуденный час сиесты агенты отдыхали дома или играли в карты в барах, порой за соседним столиком с беженцами, за которыми профессионально посматривали вполглаза, но ни о чем не спрашивали — надо и меру знать, и работе, и отдыху свое время, мы не цепные псы! На набережной, среди редких гуляющих, возле прилавка с только что выловленными морскими ежами бурого цвета глубин Зильбер повстречал Ардатова и Туллио Гаэтани.
— Морис, — сказал ему Гаэтани, — дела у тебя идут в гору, по глазам вижу. Но тебе следовало бы надеть свежую рубашку, отправляясь на свидание с прелестной незнакомкой. Как ее зовут?
Радость Зильбера прорвалась наружу, озарив его смиренное лицо.
— Ее зовут Префектура! Мои документы в полном порядке.
И тут же понял, что совершил бестактность.
— А ваши?
— Почти.
Гаэтани сделал неопределенное движение рукой.
— Держимся на плаву… Теперь тебе осталось только получить тридцать шесть виз и место на клиппере.
Слово «виза» давало глоток кислорода астматикам, прекращало сердечные приступы, излечивало неврозы, удерживало от самоубийств, царило над безнадежным горизонтом, как мираж над усеянной костями пустыней; но также сеяло опустошения и порождало болезни, дотоле неведомые психиатрам. После тридцатого по счету тщетного ожидания в приемной консульства седовласая женщина, схватив свою сумку, шла по площади Сен-Ферреоль как безумная в трансе с одной лишь мыслью — принять гарденала[201], чтобы уснуть и больше уже не проснуться. Проблема в том, что не знаешь точной дозы, и докторам нередко удается разбудить вас, чтобы все началось сызнова, хотя стержень внутри вас уже сломлен. Она встречала кого-то знакомого, разговаривала с ним по привычке, даже улыбалась, смеялась истерическим смехом, ей советовали попробовать уехать в Парагвай, отправите каблограмму в Нью-Йорк, я дам вам адрес, возьмете обязательство заняться сельским хозяйством или инвестировать средства… Надежда возвращалась, пусть и безумная — так сердце, трепещущее и готовое остановиться, начинает биться ровно после некоторых уколов. Люди знали расценки на сомнительные визы, делились ценными каналами, позволявшими заручиться поддержкой — квакеров, унитариев, Американской помощи[202], «Джойнта»[203], коммунистов, белоэмигрантов, религиозных орденов, дышащих на ладан партий и Лиги наций, родственников, потерянных из виду двадцать лет назад, а теперь разбогатевших и натурализованных в Бруклине, Буэнос-Айресе, Монтевидео, Шанхае…
202
Имеется в виду Американский комитет помощи, при содействии которого многие беженцы смогли покинуть охваченную войной Европу, —
203
Крупнейшая еврейская благотворительная организация, существует до настоящего времени. —