Он вышел на темную лестницу. «Спасибо, мой ангел», — сказал на прощанье и тут же на себя рассердился, ибо «ангелом» была Анжела.
На площадке пятого этажа он встретил лишь древнюю старуху в ярком шелковом тюрбане с зеленой птицей, сидевшей на крючковатом пальце, и больше никого. Коридор на первом этаже, похожий на подземный туннель, выходил на оживленную улочку. Полицейские и легионеры бежали в сторону набережной. И тут настал решающий момент. По тротуару напротив медленно шел Бубновый Туз, задрав голову, разглядывая крыши. Его круглое, как луна, лицо точно само подставилось под браунинг Лорана Жюстиньена. Уверенный в себе и своем оружии, Жюстиньен не спешил нажимать на курок. Точно невидимая рука легла на его руку, и неслышный голос сказал: Подумай, у тебя есть время, целая секунда. Зачем убивать этого негодяя? Зажравшиеся твари вроде этой сейчас кишмя кишат, как черви в гнилом мясе. Вместо него явится другой, а у нас есть дела поважнее. Он больше не стоит у тебя на пути, Лоран; но он не избежит расплаты за свою подлость… Однажды произойдет великое очищение, радикальное и спасительное. Многое предстоит еще спасти, Лоран. Ты спасся сам, видишь, это возможно. Не стреляй, Лоран, ты спасся. Ты спасся, если не выстрелишь. Речь уже не о тебе, речь о… Время убивать прошло, Лоран, теперь время бороться, бороться и с убийствами, и с убийцами. Не будь убийцей, будь освободителем. Пусть эта сволочь уходит, побереги свои нервы, она того не стоит.
Бубновый Туз прошел мимо. Навстречу ему поднималась женщина, держа за руку ребенка, который канючил: «Мама, мама…» Жюстиньен вышел из подъезда, мысли метеорами проносились в голове, он пытался понять, почему на душе у него теперь так спокойно и ясно. Бегите дальше, ищейки! Небо очистило меня. Я не мог упасть, я должен был прорваться… Господи, как прекрасен город с такой высоты! Невероятно — этот грязный город. Рыжие скалы, море, свобода, простор. Жюстиньен вспомнил — как о постороннем — о другом себе, который шел по этим улочкам, думая, не сходит ли он с ума, заслуживает ли он того, чтобы жить, заживут ли когда-нибудь его потаенные раны, который боялся своих рук, своих мыслей, своего отражения в витрине магазина, боялся посмотреть в чьи-то глаза — в те глаза, которые только и могли его спасти… «Можно сказать, я выздоравливаю от проклятой болезни… Болезни всего мира».
XXIV
Одиночество
Последние двадцать лет Фелисьен Мюрье выезжал из Парижа лишь ненадолго, в Довиль, Кабур, Ниццу, где люди его круга со скуки ломали комедию друг перед другом. Порой его приглашали в Будапешт, Вену, Варшаву на литературные банкеты: удивительно, как глупо могут вести себя умные вроде бы люди на таких мероприятиях. Иногда он принимал приглашение погостить в деревне у какого-нибудь богатого библиофила, а там одиноко бродил по аллеям парка, тосковал на берегу реки, еще более унылой, чем Марна, беседовал с краснеющими деревенскими девушками, которые принимали его за доктора или кюре в гражданской одежде; создания соблазнительные, но застрявшие где-то между животным и растительным миром, да, к несчастью, слишком болтливые…
Деревня хороша для Жан-Жака[215] да для вялых болезненных натур, на сотню лет отставших от жизни. Ламартин злоупотреблял этим, и потому многие его стихи трудно воспринимаются. Его озеро на самом деле — жалкий прудик, и изливаться в навевающем дремоту мурлыканье — значит признаваться, что за душою ничего нет. Либо Ламартин не умел любить, либо он был законченным лицемером, застегнутым на все пуговицы даже в постели и воспевающим элегический лунный свет, сидя в сортире. Сейчас не время для лунного света, это просто смешно. Насекомые и птицы не интересовали Фелисьена Мюрье, кроме парижских воробушков, чьи головки имели вид одновременно обывательский и хулиганский, — да и этих птах разогнали автомобили…
Мюрье возвращался из деревни отупевшим и посвежевшим (я становлюсь жвачным животным) и спешил после сельской скуки окунуться в настоящую человеческую жизнь. Он ощущал мощное биение ее пульса и в ярко освещенных кафе на влажной от дождя площади, и в молчании каменных зданий, и в живописных трущобах, и в заурядных витринах, притягивающих взор и порою забавных. Замечали ли вы эротическое очарование манекенов в дезабилье в магазинах дамского белья? Наверняка есть маньяки, которые при виде этих розовых деревянных тел и голов с подведенными синими глазами впадают в транс и бродят по улицам, словно попав в мусульманский рай, пока их не сбивают автобусы? Их судорожный экстаз наполнен ревом моторов, а сладострастные грезы прерывают гудки на перекрестках… Видели ли вы у подножия улицы Менильмонтан две узкие витрины в черных деревянных рамах: в одной венки из иммортелей для Бог весть каких сиротских похорон, в другой выставлено напоказ фуа гра из Нормандии, невероятно аппетитное; внутри один прилавок, где торгуют и ритуальными принадлежностями, и гастрономическими деликатесами. Дама в черном встречает вас сдержанной улыбкой, ибо не знает, что вы хотите купить: банку паштета или венок для умершей от чахотки полудевственницы…
215
Имеется в виду философ Ж.-Ж. Руссо, воспевавший прелести сельской жизни. —