Инспектор, который шел по вагону, заглядывая в каждое купе («Ваши документы, пожалуйста»), напомнил ему, что отныне мы живем в полицейском государстве. «Ваш пропуск просрочен, мадам». Пожилая женщина в трауре заволновалась: «Но, господин ажан, поезд дважды задерживался, я опаздываю только на один день». — «Я не отвечаю за расписание, мадам, ваш пропуск просрочен, больше я ничего не знаю, объяснитесь в жандармерии, довольно разговоров!» — «Но, в конце концов, — вмешался Мюрье, — то, что сказала мадам, это форс-мажор…» — «А вы не вмешивайтесь в то, что вас не касается, я делаю свою работу». — «Месье, я француз, и все, что происходит во Франции, меня касается. Я сопровожу мадам в жандармерию, если мадам позволит…»
Дама больше не противилась, словно насекомое, которое в опасности притворяется мертвым. Мюрье, разгоряченный спором, распахнул пальто: «Что ж, посмотрим!»
Инспектор увидел у него в петлице розетку ордена Почетного легиона и смягчился: сегодня уже не знаешь, кто прав, кто не прав, нужно ли раздражать людей или лучше вести себя покладисто и как избежать неприятностей в этом бардаке. И сказал официальным тоном: «Мадам, есть постановление о перемещении иностранцев (но пропуск все же вернул). По приезде вы явитесь в компетентные органы и дадите им объяснения». У других пассажиров он спрашивать документы не стал. «Я кретин, — подумал Мюрье. — Едва не влип в историю. А вдруг меня разыскивают?»
Он смаковал собственный страх. Если нет уголовного дела, власти свободной зоны не интересуют люди, бежавшие из-под оккупации. Они демобилизуют беглых военнопленных и просят их помалкивать. А если против меня возбуждено уголовное дело? А я этого не знаю? Почему нет? Или у меня начинается мания преследования?
Страх возвратился к вечеру, при приближении к Марселю. Выходя из поезда, он ждал, что его схватят на вокзале, и жалел, что не решился сойти на предыдущей станции, а затем пересесть на трамвай или автобус. В толпе мелькали полицейские, несколько раз они направлялись в его сторону, но он сохранял спокойствие, несмотря на то, что сердце гулко стучало, а ноги подгибались. Все обошлось. С высоты большой лестницы вокзала Сен-Шарль Мюрье, успокоившись, окинул взглядом широкий бульвар и прилегающий квартал с сомнительными гостиничками и внезапно почувствовал себя сильным, почти веселым, как беглец, поверивший в свою удачу. Он с вызовом выбрал лучший отель, «Сплендид», и заполнил карточку постояльца. Если вы разыскиваете меня, вот он я.
В последующие дни он пожалел о своей неосторожности. Ночью его будили шаги в коридоре — быть может, они ему только чудились, — и он трепетал, уверенный, что пришли за ним. Они арестовывают людей по ночам, закон, запрещающий производить аресты между заходом и восходом солнца, — признак высокой цивилизованности. (Преследуемый убийца знает, что ночью его не тронут, даже если инспектора подстерегают его у дверей гостиницы, готовые постучать в его номер с револьверами и наручниками ровно в пять двадцать пять. У него впереди несколько часов, целая вечность, бесконечно долгая передышка, и если он с женщиной, он обладает ей так, будто перед ним целая жизнь. Пусть потом пробьет его час и упадет нож гильотины — никто не может лишить его этой ночи, этой женщины, этой надежды.)
Однажды к нему действительно постучали около пяти утра. Мюрье подскочил с кровати, босой, в одной пижамной куртке, покрытый холодным потом. На этот раз и в самом деле стучали. Страх охватил его целиком. Отчетливо постучали еще раз. Он смог произнести лишь сдавленное: «Что?» Ответил тихий голос горничной: «Скоро ваш поезд, месье». — «Какой поезд?» Поезд в подмир, на Венсенское стрельбище?[232] Он словно наяву увидел зарю своей казни, весь задрожал, вот и конец! А женский голос продолжал в довершение абсурда: «Ой, простите, месье, я ошиблась дверью…» Он взорвался: «Ошиблась дверью, ошиблась дверью, с ума сойти!» Он думал, что кричит, но из горла вырывалось лишь сдавленное сипенье.
Мюрье зажег свет, посмотрел на себя в зеркало, увидел свои волосатые ноги, кустистую поросль вокруг поникшего члена, искаженное лицо — я последний трус, тряпка, вообразил черт знает что! Натянув брюки, он позвонил. Явилась горничная, усталая, с желтоватым лицом, в красивых черных глазах плескалась истерика. «Дурную шутку сыграли вы со мной, знаете ли. Я сплю хорошо только под утро, а теперь уже не смогу уснуть… Принесите мне крепкого кофе и сандвич…» — «Кофе будет только после семи, и он плохой…» Он рассердился: «Принесите мне что угодно, придумайте что-нибудь, это ваша вина!» Он злился, потому что с губ готов был сорваться вопрос, который он не решался задать: «В этом отеле арестовывают по ночам?» — «Я посмотрю, месье, что можно найти на кухне, извините, месье…»