— Дело решенное, месье Мюрье, ваша вчерашняя литература умерла, как и наша система образования. Мы могли бы попытаться ползать на брюхе в дерьме, возможно, у нас бы получилось — с трудом, но это не убережет от опасности. Значительную часть человечества давят паровым катком. Если операция будет доведена до конца, разумно мы себя поведем или нет, наша песенка спета. Но я считаю, что довершить дело не удастся. Они сильны, но есть много неизвестных, Россия, Америка, Европа, мы, да, мы…
Мюрье скептически повел большим покрасневшим носом и прищелкнул языком. «Высокая политика, как и высокая поэтика, основана на старых трюках иллюзионистов. Будем тешить себя иллюзиями! Поспешим насладиться радужными переливами на поверхности мыльного пузыря, ведь он скоро лопнет…»
— Вы молоды, месье Тиврие. Я искренне восхищаюсь вами.
— А меня удивляет ваш ответ, банальный, как александрийский стих аббата Делиля![236] Если бы тот факт, что мне тридцать пять лет, имел какое-то значение, то учтите, что в Европе живут миллионы людей, не достигших возраста вселенской усталости… Видите ли, то, что верно для восемнадцатилетних, верно и для тех, кому перевалило за шестьдесят. И дети, и старики будут задыхаться в огромной образцовой тюрьме, которую для нас сейчас строят…
— Вы уверены? Ультрасовременная тюрьма со всеми удобствами, со сносным питанием без изысков вроде фуа гра, радио, высокоморальное кино, дозволение время от времени переспать с женщиной — разве это не идеал, приемлемый для многих? Пропаганда будет постоянно твердить об угрозах извне: остерегайтесь выходить за охраняемый периметр, если бы вы знали, какие опасности вас там подстерегают! А через полгода увеличится порция мармелада… Избавленный от забот проявлять инициативу, бороться, сопротивляться, искать объяснения, ибо все уже разъяснено, — человек, отработав положенное, станет возделывать свой садик, свободный в выборе, что сажать на четырех квадратных метрах, репу или гортензии. Радио будет внушать ему каждое утро: «Ты свободен и счастлив!» То же самое он увидит в кино, на плакатах, в романе или иллюстрированном журнале. В итоге человек все время станет насвистывать точно песенку: «Я свободен и счастлив!» Большинство наших мелких рантье по-другому и не представляют себе счастья. Я предвижу наступление черного, тоталитарного социализма, похожего скорее на казарму, чем на тюрьму. А почему, по-вашему, такое невозможно? Вы будете преподавать утилитарный спиритуализм, дисциплинарный материализм, авторитарный расизм или какую-нибудь смесь этих трех доктрин, а полиция позаботится о том, чтобы она была единственной, верной и неопровержимой. XX отдел планирования литературы, состоящий из жирных и покорных академиков, вероятно, позволит мне, на период переобучения интеллектуалов, публиковать ограниченным тиражом шесть стихотворений в год, прошедших четыре цензуры, из них две снисходительные… Чтобы выжить, я буду корректировать гранки ежедневной пропагандистской газеты с тридцатимиллионным тиражом под названием «Новый порядок»…
Насмешливый тон Фелисьена Мюрье только подчеркивал его печаль.
— Докажите мне, что это невозможно, и я последую за вами…
Он посмотрел поочередно на своих собеседников, задержав взгляд на женщине:
— Я только что понял, что начинается царство страха… Люсьен Тиврие наклонился к нему и заговорил, сдерживая волнение:
— Царство страха, вы хотите сказать, царство подлости… Согласен, но мы не смиримся с ним, слышите? Мы европейцы, а Европы больше нет, она превратилась в груду развалин. Мы французы, а Франции больше нет. Мы цивилизованные люди, а цивилизация свелась к научно организованному убийству. Мы чисты, но плаваем в дерьме. Так?
— Так.
— Так вот, мы не сдадимся. Пусть великие интеллектуалы смиряются, если им угодно, и выпрашивают жалкие подачки, которые не спасут их от удушья. Мы будем сопротивляться без них.
— Не сердитесь, месье Мюрье, — сказала Флорина, — мой муж очень вас уважает.
— Я не сержусь, он прав, ваш муж, он прав… Наш организм не может жить без кислорода…
Фелисьен Мюрье мысленно добавил две строчки к поэме, которую сочинял в уме и которая порой преследовала его словно навязчивый мотив:
XXVI
Чемодан
Фелисьен Мюрье принял предложение одного своего давнего друга поселиться на его вилле на берегу Средиземного моря, окруженной карликовыми пальмами. Этот старый писатель предпочитал жить в отеле в Ницце, по привычке посещая все более малолюдные бары. «Понимаю тебя, — сказал ему Мюрье, в восторге от того, что останется один в большом доме, где кроме него жили лишь хромой садовник и служанка без возраста. — Это очень удачно на самом деле, мне нужно побыть одному. Мне даже с тобой сейчас тяжело говорить…» Не слишком вежливо, зато по-дружески. Действительно, оба писателя не были согласны ни в чем, касалось ли это искусства, политики, хотя она мало интересовала их, женщин или литературных журналов; и их разные успехи — один знаменитый, но небогатый, другой состоятельный, но малоизвестный — также вызывали у них взаимное раздражение. «Как ты думаешь, что будет с Францией?» — все же спросил Мюрье друга, когда они прощались у ворот сада. «С ней покончено на целый век! — ответил друг, яростным жестом отбросив на плечо кашне в красно-белую клетку. — И какое нам дело, что будет через сто лет?» «Мне есть до этого дело», — ответил Мюрье. «Иди в дом, простудишься… Чертов ветер… Мы столько не проживем. К счастью!»
236
Делиль Жак (1738–1813) — французский поэт второго ряда. Член Академии (1774). -Примеч. пер.