Вокруг бараков бродили персонажи пляски смерти, изголодавшиеся по куреву больше, чем по еде. Гнилой, отзывавшийся также на клички Вампир и Городская дешевка, менял махорку на хлебные корочки, банковские билеты, ремни или мерзкие эротические услуги истощенных юнцов. Самым опустившимся из своих клиентов, умирающим доходягам, он давал сделать пару затяжек из самокруток, начиненных табаком из брошенных окурков вперемешку с соломой из тюфяков. «Можешь курить, пока я не сосчитаю до тридцати», — говорил он. И считал быстрее или медленнее по настроению, скотина! Одной самокрутки хватало на трех или четырех клиентов, в зависимости от их дыхалки или хитрости — некоторые, посмеиваясь, выкуривали цигарку в три затяжки…
Нихил Сервантес и Хосе Ортига готовились к африканскому побегу, не курили, приучали себя терпеть жажду. Они верили в освободительную пустыню, пламя палящего солнца, верили, что пройдут через пески, ведомые огромными созвездиями из чистой стали. Это поддерживало их, похожих на колючий чертополох, что растет на песчаных дюнах, и неизвестно, жив он или засох.
Однажды боль в животе скрутила Нихила, и он как-то просто сказал: «Вот зараза, дружище, кажется, я подхватил дизентерию…» Пока он мог, он ковылял шагом сомнамбулы в отвратительную загаженную уборную. От него исходил запах испражнений и органического разложения, дыхание стало зловонным. Последние силы его уходили с кровью через анус. И Хосе Ортига, не желая расставаться с другом, дышал ночами запахом смерти. «Я тебя не оставлю, Нихил, — говорил он твердо. — Я тебя спасу. Ты выкарабкаешься. Ты знаешь, чего хочешь, нужно только захотеть». Ортига мог теперь только хотеть. Ему казалось, что он открыл в себе пламенеющее всемогущество воли. Он хотел, чтобы его друг выжил, чтобы воля победила дерьмо, зараженную кровь, микробов, беспомощность, голод, ибо воля может все. Ортига готов был исступленно бороться против любого, кто посмел бы отрицать силу воли, но среди окружающих его истощенных, лихорадящих призраков, с которыми жадно говорил об этом, не нашел никого, кто бы ему возразил. В его полубезумных глазах горел черный огонь, он не спал по ночам и сам себя гипнотизировал, говоря: я хочу, я хочу, я хочу, застывая от напряжения. Он спокойно гнул железный прут, чтобы доказать себе, что воля сильнее слабых мускулов. Все закончилось однажды утром, когда Нихил, сломленный, попросил прощения дрожащим, безжизненным голосом:
— Дружище, я уже больше ничего не хочу, мне конец… У меня не осталось сил… Друг, тебе придется бежать одному…
— Это неправда! — закричал ему в ухо Хосе Ортига. — Врешь! Ты должен захотеть! Я этого хочу. Нужно жить. Мы убежим вместе!
Большие глаза Нихила лихорадочно блестели на сморщившемся лице, покрасневшем и покрытом сероватыми пятнами. Ортига затрепетал от бешенства. Он едва сдерживался, чтобы не выкрикнуть безумные, несправедливые слова: «Я тебя сейчас стукну, чтобы ты держался! Я тебе дам по зубам, лишь бы тебя спасти!» Я брежу, я совсем озверел. «Нихил, ты не можешь сдохнуть вот так, это невозможно, невозможно, Нихил!» Это все, о чем он был в состоянии думать, вытирая влажный лоб друга. И лицо умирающего вдруг разгладилось, он произнес почти живым голосом: «Мне лучше… Теперь уже недолго… Я знаю, что мир прекрасен, и нужно только захотеть, но я больше не могу… Я хочу только спать». Это были его последние слова. В полдень он начал тихо стонать, открытые глаза угасли. Ортига кружил по обнесенному решеткой двору, пятнадцать на четыре метра, втянув голову в плечи, и чувствовал, что силы его на исходе, воля изнемогает. Он часто подходил к Нихилу, склонялся над ним, заглядывал в его глаза, большие, словно окаменевшие, тускло блестевшие. Один раз он почти подбежал к нему, охваченный безмерной радостью, и закричал: «Есть, amigo![254] Кризис миновал! Я это почувствовал, как будто по нервам пробежал ток. Ты спасен!» Угасшие глаза смотрели в незримое, стоны стихали, Нихил погружался в молчание смерти… Ортига сжал кулаки и бросился прочь, расталкивая тени. В голове осталась лишь страшная пустота.
254
Семен Ардатов, проходя мимо стойки гостиницы, заметил собравшихся вокруг радио людей. Они застыли в ожидании, и казалось, будто вокруг них сгустился удушливый мрак. «Идите сюда, доктор, — сказала мадам Эмма, — послушайте новости…» Несколько лиц с неразличимыми чертами повернулось к нему, он почувствовал, что на него смотрят с мрачным, каким-то нездоровым любопытством. «В России война, — сказал кто-то невидимый, — Гитлер напал». Ардатов похолодел. На седьмом десятке лет эмоции угасают, вместо них подступает холод. Прислонившись к шкафчику для писем и ключей, он слушал, как механический голос сообщает о бомбардировках городов, нелепо коверкая их названия: Винница, Смоленск, Гомель, Витебск,
Минск. Невозможно было представить себе какую-то связь между этим голосом и названиями и фонтанами дыма, огня и крови, ужасом, обрушившимся в этот час на мирные го-