— Анжела сильная, — ответил Шаррас смущенно, потому что гордился этим. — Лоран передает вам привет и благодарность…
— За что?
— За неприятное, но эффективное лечение. Так он сказал. Он мне нравится, Лоран. Взгляд у него уже не такой безумный, он как будто снова начал жить.
— Вы не хотите уехать, Огюстен? Я мог бы попытаться…
— Никогда, — тихо ответил Шаррас. — Ни за что на свете.
Огюстен низко склонил голову, чтобы его слова не прозвучали вызовом, он старался сдерживаться, чтобы не дать волю чувствам. «Я сдохну или воскресну вместе с тем, что люблю. Без Франции я не смогу. И кем я был бы за границей? Ни на что не годным стариком, лесорубом без леса и без топора, поленом, которое никому не нужно даже на растопку!» Но он не мог сказать этого человеку, у которого не осталось даже тени родной земли, чужому повсюду, апатриду, гражданину мира, гражданину, которого везде в этом мире преследуют! И который должен в очередной раз уезжать, чтобы выжить, чтобы как-то помочь гибнущим людям, со своим старым умом, который, наверное, не раз готов был угаснуть, как свеча на черном ветру! Шаррас попросил прощения:
— Я бы не смог. Да и чего ради? Я найду себе уголок в лесу, возвращусь к земле, как они говорят![264] Буду ждать, пока не сдохну, как старый зверь. Если только они не найдут меня там и не убьют, они это могут. Но я постараюсь продержаться до дня очищения и возрождения. Кто-то ведь сможет продержаться. Не так ли?
— Да, — ответил Ардатов. — Мой трамвай идет, прощайте.
…Берега Испании проплывали за бортом корабля, пустынные, овеянные кровавой легендой. Сумерки опускались на развалины Сагунто[265] у подножия безжизненных гор. Пассажиры смотрели, как исчезают позади и во тьме эти земли, застыв в горьком молчании, словно перед свежей могилой. Они узнавали крутые обрывы и рыбацкие порты, выплывающие из мрака забвения; вспоминали их названия, и каждое из них означало резню, поражение. На низких волнах покачивалась рыбачья лодка, похожая на большую птицу без перьев. Поникший парус порой трепетал над тяжелыми водами, корпус почернел, быть может, опаленный пожаром. Рыбаки — темные силуэты — поднялись во весь рост, чтобы обменяться с эмигрантами приветствием, подняв кулак, твердо, непримиримо. Кто-то крикнул: Muere Franco![266] Да, смерть; живы символы и идеи. Прощание с Европой этого странника прозвучало холодным гневом — и нечего было больше сказать. Республика — фарс, анархия — ты все еще веришь в нее, Тонио, ты упрямец или у тебя отшибло чувство реальности. Тонио сложил руки рупором и прокричал: Libertad![267] Рыбаки ответили неясными выкриками, которые унес ветер. «Какая грусть!» — сказала Хильда. Черты ее побледневшего от бессонницы лица стали резче. «Всего лишь ночь опускается», — ответил Ардатов, но что он понимал под этими словами — «ночь опускается»?
На рассвете показался берег Африки, пустынный, покрытый темными пятнами кустарников, как шкура пантеры. Семен Ардатов, один на палубе, задумался о гармонии земли, растений, животных и людей. Первые солнечные лучи пронзили утренний туман. За огромной скалой Гибралтара открывался океан, позади оставалась бьющаяся в судорогах Европа. Геркулесовы столбы. Или фантастический надгробный камень. В матовом море дремали неподвижные военные корабли, очертаниями похожие на кайманов, казалось, они замерли в ожидании неминуемой катастрофы. Веер солнечных лучей раскрылся над далекими полями Андалусии, которые заиграли в их свете чудесными янтарными и зелеными тонами.
Ардатов, насупившись, спустился в спертый воздух трюма, в задней части которого спали мужчины; двухъярусные койки, крепившиеся на ремнях, делали помещение похожим на плавучую тюрьму.
Ардатов улегся на свой тюфяк в глубине унылого узкого коридора, идущего вдоль борта судна. Он выбрал это место, потому что над ним не было верхней койки и всю ночь лихорадочно-желтым светом горела лампа; благодаря этому доктор мог читать по ночам, когда одолевала бессонница.
Шум волн, без конца бьющих по металлическому брюху корабля, отдавался внутри глухими отзвуками урагана, которые слышались даже сквозь сон. Ни на секунду Ардатов не терял внутренней связи с яростной, ревущей и грохочущей стихией, ополчившейся из пучины на человеческую сталь. Это нравилось ему, мысли и нервы успокаивались, настраиваясь на ритм бесконечно равнодушных волн. Какой толщины слой металла, отделяющий его от насыщенной йодом воды в движении с виду стихийном, но в реальности связанном с земным равновесием? Вероятно, меньше сантиметра. За глухими ударами волн следовало долгое журчание и скрип цепей. «Прометей, прикованный под водой…»
264
Ироническая аллюзия к официальному вишистскому дискурсу о «возвращении к земле», то есть «почвенничеству». — Примеч. пер.