— Нет, у меня ум парня с площади Пигаль, но моя пластинка записана с двух сторон: на одной горе, на другой ярость.
Время текло без выходных и праздников, его определяли по тому, как менялись тона листвы на поросших лесом холмах. Грозы полыхали зарницами над Убежищем, огромные ломаные шпаги молний прорезали небо, но под их яростным гневом земля оставалась непоколебимо спокойной и опаленные небесным огнем дубы продолжали стоять и жить. Нудные дожди заволакивали все вокруг, но тогда можно было разводить огонь, дождевая завеса скрывала подозрительный дым, от очага шло тепло. Радио Лондона неустанно повторяло одни и те же новости: бомбардировки, торпедирования, сражения в России, бои под водой, казни заложников, перестановки в правительстве Виши, — так что казалось, что ничего в мире не менялось, но каждая новость несла в себе отчаяние или надежду. Голоса радиодикторов-французов были так хорошо поставлены, что их призывы к сопротивлению казались выгравированными на каком-то благородном и хрупком материале.
В Убежище не хватало еды. Ели брюкву, мороженый картофель, корм для скота, ястреба с травами, белку со свежими луковицами, хорька с грибами под соусом «по-маршальски», ибо шутки придавали пряности самой скудной трапезе. Мужчины уходили в долгие походы на поиски продовольствия, в сторону департаментской дороги, по которой проезжали грузовики милиции[277]. В Убежище был праздник, когда возвратившиеся принесли радостную весть: они случайно установили связь с партизанами из Тивла-Ривьера, среди которых есть офицер-голлист, он обещал передать автомат. Ценное подспорье — вместе можно было действовать на железнодорожных путях, захватывать вагоны с картофелем, зерном, скотом, которые вывозили из голодающего края. У ребят из Тива есть лошади… Вечером, когда все обсуждали эти замечательные планы, молчаливый Корниль так воодушевился, что запел хриплым, но проникновенным голосом:
Хор подхватил веселую песню, поющие пересмеивались. Но Корнилю, должно быть, не по душе пришлось такое веселье, он внезапно смолк, оглядел потолочные балки, вытянул тонкую шею и мрачным голосом затянул:
По вечерам чертили карту окрестностей на основе дорожных схем Автомобильного клуба и собственных знаний; работа была доведена до совершенства, лучше карты генерального штаба, потому что на ней отметили шалаши, построенные мальчишками, хижины пастухов, тропки, известные лишь браконьерам, убежища влюбленных, отдельно стоящие деревья, Заячий источник, Лисью нору, Пещеру разбойника. Начерченная карандашом и раскрашенная анилиновыми красками, карта напоминала зашифрованную ведовскую книгу, но Кааден тщательно перерисовал ее чернилами, и она стала похожа на пейзаж джунглей, прорезанный красными стрелками и усеянный цифрами, которые отсылали к пояснениям. Этот шедевр сразу же пригодился для операции, предложенной группой из Тивла-Ривьера, близ поста стрелочника на железной дороге; когда поезд с оружием и боеприпасами на ходу сошел с рельсов, локомотив забросали гранатами. (Стрелочник, связанный крепкими веревками, размышлял, сколько часов продлится эта досадная комедия, которая разыгрывалась всерьез; машинист выпрыгнул на насыпь вовремя и даже чуть раньше…) Корниль попался глупо, ошибшись направлением, — это он-то, ориентировавшийся днем и ночью как птица, — наверное, потому, что сердце его переполнялось радостью; он рванул в сторону виадука, понял это, когда увидел фонари мотоциклов, прыгнул в овраг и подвернул лодыжку, оказавшись в плену боли точно так же, как звери, которым он расставлял силки. Из уст в уста, путями столь же тайными, как подземные ручейки под скалами, передавали рассказ о его мучениях… «Ему раздробили пальцы молотком… Сержант кричал: я тебя заставлю говорить, мразь! Ах, ты пасть заткнул, так я ее сейчас тебе открою! Ему разрезали рот ножом, от уха до уха… Они делали такие вещи, о которых нельзя говорить при женщинах…» Разговор шел в кухне, в очаге горели сырые ветки, и дым, задуваемый ветром внутрь, щипал глаза. Кааден протянул над огнем руку, через которую просвечивало пламя, и спросил:
277
Полувоенные формирования, созданные вишистским режимом для борьбы с «бандитизмом», то есть движением Сопротивления. Отличались особой жестокостью при подавлении партизан. — Примеч. пер.