Над крышами, ощетинившимися печными трубами с остроконечными навершиями, пылает реклама кинематографа, отбрасывая на улицу по ночам слабый красноватый отсвет: «Освещение как у гильотины», — говорил Шарли-Шустрый и темным силуэтом в мягкой фетровой шляпе и ботинках на каблуках растворялся в багровом сумраке.
Отель «Маркиза» неуловимо притягивал людей за сто метров окрест, а дальше другие отели и бистро сводили на нет его пагубное влияние. Выкрашенный около 1925 года в болотно-зеленый цвет, его фасад в шесть этажей и три окна, потемневший от копоти и дождей, глядел подозрительно среди соседних грязно-серых строений. Коридор отеля, к которому вели три ступени, был отделан зеленой фаянсовой плиткой. Застекленная дверь красного дерева открывалась тихо, но при этом за стойкой супругов Флотт истерически звенел колокольчик. Соседний вход в бистро был узок, но гостеприимен. На цинковой стойке, украшенной букетом цветов над кассой, стояли три голубоватых сифона. На зеркале в глубине, которое каждое утро Ансельм Флотт протирал самолично, стеарином была выведена цена на блюдо дня: рубец по-кански или гуляш по-бургундски… «Пиво Маасское», «Бирр», «Дюбо-Дюбон-Дюбонне»[8] и «Перно для Артура!» Реклама вызывала жажду. Слева от входа висели и афиши пропагандистские: солдат в каске, похожий на синего пингвина, и штатский в пальто, напоминающий ощипанную ворону, беседовали, вероятно, о тайных планах Генерального штаба, не подозревая, что позади, из-за стены, высовывалась черная тень вражьего уха. Другой рисунок с наивной верой в чудо превращал железный лом в танки и штыки, сияющие в небесах триколором победы… Отсюда месье Ансельм правил восемнадцатью комнатами, из них двумя проходными; сорока семью бутылками под рукой; двумя десятками постоянных посетителей, тем более постоянных, что были должны заведению; то ли четырьмя, то ли семью уличными девицами; капиталом, имуществом движимым и недвижимым, погребом, складом и клиентурой, число которой, возросшее до небес, он мог выдать лишь в моменты интимной близости со своей супругой Александриной.
— Флотт, — говаривал он, — конечно, неподходящая фамилия для виноторговца, но начинал-то я в морской пехоте, сударь мой!
Эта старая шутка разглаживала морщины на его мучнистом, невыразительном лице. Остатки бесцветных волос казались аккуратно приклеенными к ровному гладкому черепу. Нижняя часть лица, тяжеловатая и мягкая, контрастировала с настороженным и проницательным взглядом крошечных рыжих глазок в узкой прорези век.
— Мой муж, — пояснила бы вам Александрина Флотт, — все насквозь видит. Он бросает взгляд как бы невзначай, а затем дремлет точно котяра или моет стаканы, но он думает, представьте себе! И тогда видит все, что у человека внутри, а вечером говорит мне: «Знаешь, Сандрина, тот или та, они для меня прозрачные, как пустые бутылки!» И я знаю, что он не ошибается, Ансельм. Его не надуть. Он вас сразит наповал одним вопросом, с виду пустяковым, как месье Бефа однажды: «Вы опять к Эмилии пришли?» Или месье Тартра, старого скрягу, который раз в три дня приходит и заказывает чашечку кофе, не более того: «Дело, конечно, ненадежное, но оно все же приносит вам 400 процентов, не так ли?» Надо было видеть, как подскочил Тартр, словно он сам это подумал вслух, а такого с ним случаться не должно! И зашепелявил: «Что вы говорите, месье Ансельм? Откуда вы взяли?» «Да не бойтесь, — отвечал ему мой Ансельм, посмеиваясь, так как это неправда. — Я тоже немного в деле…» Тартр ушел озираясь, он, наверное, подумал, что здесь какие-то козни, но, может, это побудит его заказывать побольше, к тому же ему известно, что мы никому зла не желаем.