Жильцы остальных этажей платили регулярно — то были приличные люди.
На 6-м супруги Сиг изготовляли на дому бумажные цветы и шляпы; и семья Дюпен, муж работал служащим на железной дороге Париж-Лион-Марсель.
На 5-м необычный серый ворсистый половичок с черным треугольником указывал на дверь ясновидящей Нелли Тора, в действительности мадам Жак Ламблен, с большим опытом работы, побывавшей в Порт-Саиде и Монако, реклама с ее фотографией в газетах — и никаких сомнительных историй; и месье Каспар, переплетчик, русский, который до революции был у себя на родине богачом.
Весь 4-й этаж занимал месье Тартр («Продажа, покупка, доставка»), который жил один со своей экономкой мадемуазель Марселлой (45 лет, сама скромность и бережливость; вот уж кто слова лишнего не скажет). Тартр, маленький лысый толстяк, носил очки в черепаховой оправе и буксиновые[10] костюмы, курил сигары. Деньгами не сорил, это было ясно с первого взгляда. Время от времени о нем расспрашивали полицейские, но, предупрежденный вдовой Прюнье, Тартр широко и елейно улыбнулся, показав желтые зубы и золотые коронки: «Меня не тронут, мадам, после одной попытки шантажа…»
На 3-м этаже супруги Буатель, работающие в типографии, сын служит в армии; и месье Клаус, коммивояжер, торгующий лекарствами, который много тратил на такси.
На 2-м мадемуазель Флоранс, костюмерша в театре «Варьете», по ночам наверняка ищет клиентов в каком-нибудь шикарном баре, но, во всяком случае, милая, большие зеленые глаза опушены длинными ресницами, ослепительно свежая, несмотря на ночную работу; умная и рассудительная, она никогда не приводила мужчину домой, тратила много воды на мытье, говорила мало, но отличалась изысканными манерами и напоминала кинозвезду. По соседству с ней — дамы Лансье, две маленькие старушки-богомолки, на седых волосах расшитые тесьмой беретики, и их пекинесы с влажными глазами, которые разучились тявкать; дамы жили на ренту, выплачиваемую им нынешними владельцами текстильной мануфактуры «Лансье» в Валансьене.
Никаких детей в доме, от них слишком много шума. Единственный ребенок, на которого согласилась вдова Прюнье, покоился ныне на кладбище, точно существование в этих стенах подтолкнуло его туда. Домовладелица говорила: «Ах, дети — это слишком грустно, они шумят, а потом умирают…»
— А разве мы все, мадам, делаем что-то другое? — возразил ей Огюстен Шаррас.
И прибавил тихо:
— Только мы шумим лицемерно и подло. Лучше уж играть в стеклянные шарики.
Тридцать сантиметров серой стены отделяют бакалею вдовы Жерома Прюнье от лавки Огюстена Шарраса, торговца дровами и углем, разумеется, черной, как антрацит, одиночество и застарелая тоска. Мешки с углем громоздятся до потолка; бумажные пакеты, овальные угольные брикеты, мелкий уголь, дрова заграждают проход, поленья сложены в углу. В свои шестьдесят лет Огюстен Шаррас, участник войны, награжденный крестом «За боевые заслуги», утратил всякую охоту трудиться. Он проводил весь день, сидя на стуле в окружении своего топлива и пожевывая угасшую трубку. Усы его пожелтели от табака, в морщины забилась черная пыль, спина сгорбилась, на больших руках вспухли вены; он читал юмористические издания, «Утку на цепи» или «Белую ворону», совсем побелевшую от цензурных изъятий. Его, в общем-то, недолюбливали и считали оригиналом, что до добра не доведет. В день объявления войны он возмущался на всю улицу: «Ну надо же быть такими идиотами! Точно напрочь позабыли о последней войне! Сегодня нас призывают умирать за Данциг? А через двадцать лет — за Шанхай? Или за Луну?» И смачно и густо сплевывал на тротуар. Мадам Прюнье не смогла удержаться:
— Вы бы так не говорили, месье Огюстен, а не то вас примут за коммуниста…
— И что? Может, они не такие сволочи, как о них думают.
Но больше он об этом не заговаривал, за исключением того дня, когда покупатели застали его в лавке ошеломленным, непонимающим; уронив газеты на колени, он повторял:
— Роттердам! Роттердам![11] Вот негодяи… Что за люди! До чего же мы дошли! Черт, черт, черт!
Анжела Шаррас, семнадцатилетняя девушка, тихоня и паинька, примерная студентка училища, все же слегка шокировала своих соседей, отвечая кивком головы и светлой улыбкой на приветствия девиц, которые в сумерках стекались в этот квартал, на свое рабочее место. Анжела готовила яичницу с беконом в кухне-столовой позади лавки, стелила белую скатерть для месье Огюстена, зажигала старинную керосиновую лампу под потолком… Позднее, когда девицы занимали места на тротуаре близ гостиницы «Маркиза», Анжела садилась за пианино. Она играла на удивление хорошо, «так, что вам хочется смеяться или плакать без причины», говорила Раймонда, которую чарующие звуки порой заставляли пропускать клиентов.
11
Имеется в виду бомбардировка Роттердама немецкой авиацией 14 мая 1940 г., когда большая часть города была разрушена. —