Заглянув под определенным углом, можно было увидеть в глубине лавки чистый профиль Анжелы и ее руки, пробегающие по клавишам. 14 грузную фигуру Огюстена Шарраса, который дремал на стуле в лавке среди угля и дров, уронив руки на колени и поникнув головой.
Когда музыка прекращалась, Шаррас закрывал лавочку и шел пропустить стаканчик к Ансельму.
— Что скажете хорошего, месье Огюстен? — по обыкновению спрашивал его хозяин.
— Я? Да ничего.
Шаррас точно возвращался откуда-то издалека всякий раз, когда к нему обращались. (14 что за идея купить пианино в такую лавочку и обучать барышню Шопену, как будто ей это когда-нибудь сгодится! Явно чокнутый, зато как чванится.) Однажды, когда посетители разговорились о войне, о линии Зигфрида[12], которую пора бы наконец прорвать, о «воздушной линии Мажино», которую требовала создать одна газета, об англичанах, что ни черта не делают, о русских и американцах, ужасных эгоистах, об итальянцах-макаронниках, что явно замышляют какую-нибудь пакость, — Огюстен Шаррас, не глядя на хозяина, процедил сквозь зубы:
— А я говорю, про**али мы все.
И ушел, засунув руки в карманы, в сторону Бастилии или Сены, один, в ночь, озаренную тусклым пурпурным заревом городских огней. Он ни о чем не думал, только тихо бормотал: «Не стоит драть глотку, не стоит плакать, ничего не поделаешь…»
Не отрицайте, что эти дома обладают душой, сотканной из привычек, болезней, которым нет названия, подавленных устремлений, мелких грехов и бессильных, но неустанных поисков невозможного бегства. Поднимите голову во дворе, похожем на дно огромной каминной трубы — и вы увидите на краю неба горшки с цветами на подоконнике, розовый лифчик, сохнущий на веревке, птичью клетку; и тогда вы ощутите поветрие этой души, которое врачи объявили бы моровым… Долгие годы ее подтачивала тревога, подобно капле, что точит камень. Франк перестал быть надежным, грядущая война кошмарной тенью нависла над миром. Человеку хочется не думать о беде и верить, что все будет по-прежнему. Но тревога остается — в камнях, в вас самих. Месье Ансельм невесело пошутил: «Война придет не завтра, это уж точно». «Вы, однако же, оптимист», — ответил ему месье Беф, инспектор полиции нравов. «По крайней мере, не раньше, чем через три дня», — лукаво добавил оптимист. Три дня неумолимо истекли. У месье Тартра, у Сигов, Буателей, Дюпенов, у Нелли Тора, Огюстена Шар-раса, в бистро «Маркиза» люди, затаив дыхание у радиоприемников, вслушивались в хриплый голос, говоривший по-немецки, точно изрыгавший брань и проклятия, несший неведомую угрозу. Как будто он неустанно повторял: война, война, война, война! Горе, горе, горе вам, горе нам, горе миру, горе, горе!
— Все же он мужик, этот Адольф, — говорил Ансельм Флотт, — он заставляет своих ребят ходить по струнке, и дело пахнет керосином! Это вам не Даладье, не Блюм и не Народный фронт[13], которые ни на что не годны!
— Мужик, который свою дюжину пуль получит, и поделом, — заметил Шаррас.
— Мужик, говорю тебе, — эхом отозвался какой-то пьянчуга.
В итоге в день начала войны[14] Ансельм Флотт пришел в такое бешенство, что на лбу у него выступили капельки пота. «Банда мерзавцев!» Посетители у стойки застыли в молчании. Ансельм Флотт, хозяин, самый богатый и сильный здесь; почувствовал — он должен что-то сказать.
— На этот раз, говорю вам, не нужно останавливаться на иолдороге. Мы показали себя молодцами в 18-м, прав был Клемансо[15]. И нельзя возвращаться к этому каждые двадцать лет, черт возьми! Пора покончить, и есть только один способ. Уничтожить Германию! Перебить их от первого до последнего, от стариков до сосунков, все это чертово племя убийц!
Слова его упали в вязкую тишину. Ее нарушало лишь чихание почти опустевших сифонов. Огюстен Шаррас усмехнулся, разглядывая на просвет янтарный сухой мартини в своем бокале, словно усомнился в его качестве, — или в чем-то еще? Но Ансельм прекрасно понял его слова, сказанные совсем тихо, ворчливым тоном: «Иди воюй сам, обормот, ты-то вышел из призывного возраста!»
На войну уходили взрослые сыновья, молодые мужья, резервисты — отцы семейств; не напиваясь, не распевая «Марсельезу» на Восточном вокзале, молча, в тишине: сын вдовы Прюнье Гастон, робкий и доброжелательный, сын Буатепей, умный, точно студент Политехнической школы, сын Дюпенов; уходили и бандиты, и первым Шарли-Шустрый. Он был дружком блондинки Эмилии, девушки с непрозрачными синими глазами и чуть голубоватыми зубами, поблескивавшими из-под приоткрытых губ. Шарли решил напоследок проставиться и угощал всех, даже месье Бефа, инспектора полиции нравов. И, скривив рот, сказал: «Я знаю, что не вернусь. Ну да ничего. Лишь бы это послужило другим, Франции, нашим ребятам! Вот в чем я хочу быть уверенным».
12
Немецкая укрепленная линия вдоль французской границы, не была достроена. — Примеч. пер.
13
Даладье Эдуард (1884–1970) — французский государственный деятель, один из лидеров Партии радикалов и радикал-социалистов, входившей в Народный фронт (наряду с социалистами и коммунистами), с апреля 1938 по март 1940 г. премьер-министр Франции, министр обороны до 18 мая 1940 г. Блюм Леон (1872–1950) — французский политический и государственный деятель, лидер СФИО (социалистической партии), летом 1936 г. возглавил правительство Народного фронта, пришедшее к власти на волне массовых демонстраций и забастовок. Правительство провело в жизнь ряд прогрессивных социальных мер (40-часовая рабочая неделя, оплачиваемые отпуска, заключение коллективных договоров на предприятиях и др). —
14
Франция объявила войну Германии 3 сентября 1939 г., выполняя союзнические обязательства перед Польшей, однако боевых действий практически не вела («странная война»). —
15
Клемансо Жорж (1841–1929) — французский государственный и политический деятель, радикал-социалист, премьер-министр Франции в 1917–1920 гг. —