В этот момент молодые люди подумали о старике. «А вы? А с вами что будет, месье Моисей?»
Старик с желтоватой кожей бледными губами произнес спокойно и мудро:
— Моему отцу, книжнику, казаки отрезали бороду во время Кишиневского погрома в 1905-м; он был очень набожен, и это надругательство причинило ему такую же боль, как смерть ребенка восьми месяцев, моей доченьки Деборы, затоптанной безумцами. Моего старшего сына убили в 1919-м, во время погрома в Проскурове; он был храбрым мальчиком, активистом Бунда, мы спорили с ним. Он оборонял синагогу, отстреливаясь из браунинга… Наш род не угаснет, потому что дочь моя устроилась в Чикаго дантистом, а сын слесарем… Я потерял многое в этой жизни и знаю, что народ наш переживет все побоища и возвеличится вновь. Если мне отрежут бороду, я знаю, что она отрастет. Если меня зарежут, я знаю, что боль будет недолгой, а смерть вечной, как жизнь, я знаю, что жизнь на земле будет продолжаться и пробудится угнетенная совесть…
Он заметил, что говорит слишком торжественно, и сменил тон, вновь стал добродушным лавочником, которого можно обмануть, только если он сам позволит:
— В мои годы не переезжают, kinder![32] Я похитрее Ротшильда буду. Мой оборотный фонд никогда не превышал тысячи франков, но на жизнь мне хватало, конечно, приходилось крутиться… Закрыть лавочку сегодня было бы невыгодно… Я не принял грязные деньги богачей, которые предают наш народ… Дни человека сочтены, когда борода его поседела… И потом, может, они не придут? Пока беда не случилась, кто знает, случится ли она?
— Они будут здесь через сорок восемь часов, господа.
С этими словами вошел высокий худой солдат со впалыми щеками. Глаза его сверкали мрачной веселостью. Не еврей. «У вас есть стельки? — спросил он. — А еще карандаш и кусочек мыла?» Он бы купил не глядя китайские вазы, открытку с фото Марлен Дитрих, галстуки, да что угодно! Моисей завернул товар в газету на идиш. «Это арабский, месье?» — спросил солдат, широко и пьяно улыбаясь. «Нет, это еврейский алфавит. С вас три франка двадцать пять су, боец…»
Солдат достал из кармана штанов банкноту и взглянул на нее оторопело: тысяча франков! Вот черт! Забавно, однако. За тысячу можно купить всю эту нищую лавочку, святого старца из колена Иудина, да и его клиентов в придачу… Солдат расхохотался. Давно никто так громко не смеялся в этом месте. Моисей подумал, что покупатель, должно быть, пьян, взглянул на банкноту, водрузил на нос очки, чтобы рассмотреть ее, и покачал головой, тоже смеясь, только тихо.
— У меня не будет сдачи, месье.
— И что, торговец, мне за дело, — возразил солдат, — если у вас нет сдачи!
Он сгреб покупки, бросил скатанную в шарик банкноту среди луковиц и повернулся в Морицу Зильберу и Хосе Ортиге:
— Пропустите со мной стаканчик?
Бледно-желтыми пальцами Моисей развернул банкноту. «Хорошо, — пробормотал старик, — я попытаюсь ее разменять. Минутку, пожалуйста…» Моисей вышел, трое мужчин остались на месте.
— Валим отсюда быстро, — живо сказал солдат (рот его кривился тревожной ухмылкой). — Я угощаю.
— Почему бы нет? — подумал вслух ошеломленный Зильбер.
Темная улица… Девочка бежала во мраке, поскользнулась и выронила булочку, которую несла. Солдат подхватил ее на лету. «Осторожней, соплюшка. Вот тебе картинка!» Он вложил ей в ручку скомканную банкноту. «Не бойся, крошка, картинка-то красивая». Малышка дала стрекача. Они подошли к ресторану «Тель-Авив».
— Два слова, пока не вошли, товарищ, — сказал Ортига. — Вы уверены, что уже не выпили лишнего?
— Я не товарищ, — ответил солдат. — Не люблю митинговых фраз. В этой бл… жизни каждый сам за себя. Секундо: я умираю от голода, с полудня ничего не ел. Терцио: у меня просто отличное настроение. Кварто: вы все трое в лавочке старого рэбе попали в серьезную передрягу. Я знаю, что говорю. У вас рожи честные, это точно. Морды убийц я отличу… Так что бояться нечего. Вы ничем не рискуете.
— А я товарищ, — тихо произнес Ортига. — Может, не для вас, конечно… Я хочу сказать — боец другой войны, которому тоже плевать на митинговые фразы… Выпьем что-нибудь, если угодно, у нас еще есть время.
Последние посетители ресторана «Тель-Авив» переговаривались вполголоса при слабом рассеянном освещении. Официантка с изящным профилем, но косоглазая сновала по залу точно встревоженный муравей, покачивался тяжелый пучок черных волос, взгляд косящих глаз казался безумным, фартук заляпан… Зильбер, Ортига и солдат уселись за стол, крытый вощеной розовой скатертью с желтыми цветочками, которые точно качали головками в тумане. «Принесите нам чего-нибудь хорошего, изысканного, лучшую бутылку, которая у вас есть», — скомандовал солдат. Зильбер угостил его папиросой, он зажал ее губами, поднес зажигалку, дружески глядя на новых знакомых, задул пламя, пожевал кончик папиросы.