Выручка агентства, хранившаяся в ящике из-под сигар, составила сто восемьдесят франков, которые директор и научный сотрудник разделили между собой.
— Уходим.
Ключ от конторы НИ Туллио выбросил в мусорный контейнер на улице. «Старьевщик подберет его. И многое поймет…»
— Послушай, Семен. В свое время во Флоренции, когда разгромили мой дом, старьевщик оказался настолько мил, что вернул мне «Сонеты» Петрарки с моим экслибрисом. «Я думаю, синьор, — сказал мне он, — что вы сохраните их на добрую память. Стихи такие красивые!»
Они шли по улице, которую редкие фонари разделяли на зоны света и приглушенного мрака. Последние «ночные бабочки», скользя на высоких каблуках, обходили стариков стороной, их точно ветром сдувало. Некоторые стояли, прислонившись к железным шторам, закрывавшим витрины, и огонек сигареты слабо освещал их темные губы. Порой быстро проезжали патрульные полицейские на велосипедах, шины шуршали по мостовой.
— Если Париж через несколько дней превратится в могильник, — сказал Семен Ардатов, — эти черные птицы так и будут кружить среди руин…
— Надо думать, — ответил Туллио.
На Центральном рынке начинала бурлить ночная жизнь. Грузовики сгружали овощи на тротуар. Мужчины шли по влажным листьям, окруженные запахами гниющих растений. Темная громада церкви Св. Евстахия безмолвно нависала над рынком. Неужели чудо не сможет спасти этот город? Оба мужчины допускали чудеса терпения и ума, верили, что бывают чудесные встречи. Действительность порой казалась им сотканной из чудес и случайностей, среди которых энергия с помощью удачи позволяет спасти самое необходимое. Но на этот раз чудесная победа на поле битвы представлялась им невозможной.
— Сяду на велик и поеду в Тулузу, — сказал Туллио. — Я запасся карточкой избирателя, выданной мэрией Сюрена[41]на имя Жана-Мари Тетю[42]. Фамилию я сам придумал. Неплохо, правда? Мне повезло, я не оставлю после себя ни одну живую душу, ничего… Свои трактаты по международному праву я продал сегодня утром на набережной, по сходной цене. И шутки ради надписал на них посвящение Бенедетто Кроче, это принесло мне дополнительно 10 франков — две пачки «Житан».
Он улыбнулся.
— Семен, советую тебе не ждать двадцать четыре часа. Немецкие танки могут войти сюда уже этой ночью. Сопротивление существует только на страницах газет…
— У меня нет велика. И суставы уже не те. Бабок нет. Надеюсь, что раздобуду завтра тысячу или две. Если мне не удастся сесть в предпоследний поезд, уйду пешком… В 21-м я так пересек польскую границу, в 37-м — Пиренеи. Если бы у меня впереди была целая жизнь, я бы мог уходить через Гималаи или горы Колорадо… Спираль истории ширится… Мне удалось достать пропуск: крысы из префектуры приняли меня за белоэмигранта.
— Далеко отправишься?
— Как можно дальше. Здравый смысл подсказывает держаться поближе к портам и границам; но Испания — мышеловка, а порты будут оккупированы. Может, нам придется скрываться в пещерах Центрального массива! Но и здесь, как во всем остальном, у нас были предшественники — троглодиты…
Они остановились, руки в карманах, в тени массивной церкви Св. Евстахия. Бездонная небесная синева над рынком поблекла. Туллио продекламировал:
В сиянье на кресте увидел я Христа…[43]
— Знаешь, откуда это, Семен?
— Из Данте.
Они почувствовали, как их переполняет радость, которая не нуждается в словах. Ардатов произнес:
— Как сказал бравый солдат Швейк своему товарищу: «Встретимся после войны, в маленьком кафе на углу, около пяти…» Прощай, Туллио.
Они пожали друг другу руки крепко, как молодые люди.
На следующее утро доктор Ардатов отправился по городу в поисках денег. Авеню Анри Мартена, особняки, дремлющие в тени садов. Ласковое солнце, чистый асфальт, редкие машины, безликие прохожие — спокойствие ошеломляло. Доктор Бедуа укладывал чемоданы. Он был настроен оптимистично; доброжелательность и хорошее настроение, результат гармоничной работы желез внутренней секции, не изменяли ему. Любитель изысканной кухни, бонвиван, к тому же успешный практикующий врач, доктор Бедуа слегка напрягся, когда горничная передала ему скромную визитку доктора Семена Ардатова. Давний коллега, получивший диплом в Москве в допотопные времена, бежавший от тюрем, виселиц и бунтов, интересовал его как образчик другой человеческой породы, не факт, что лучшей (ибо у доктора Бедуа и мысли не возникало, что кто-то может превосходить его, кроме таких всемирно признанных гениев, как Монтень, Декарт, Шекспир, Гете, Пьер Кюри), но совершенно чуждой и потому вызывавшей беспокойство. Неудобство заключалось в том, что эти славные беженцы, может, и были героями, но очень плохо одевались. Доктор Бедуа в шутку даже хотел создать по этому случаю АОХКБАИ, «Ассоциацию по обеспечению хорошими костюмами беженцев-антифашистов-интеллигентов»… «Меня нет дома», — велел он передать горничной, но тут же вспомнил, что должен семьсот франков доктору Ардатову за рисунки анатомических срезов. «Эй, Маринетта, я дома, дома!» «Для вас я всегда дома, мой дорогой Ардатов».