Ардатов вошел — пожилой человек с квадратной головой, тяжеловатой для его исхудалого тела, седыми прядями волос на висках, кустистыми бровями, суровыми и печальными голубыми глазами, глубоко посаженными и обведенными сероватыми кругами. Он уже начинал горбиться. Его коричневый шевиотовый костюм мог выглядеть достойно лишь в рабочих кварталах, что простираются между площадью Республики, станцией метро «Бельвиль» и Сеной. «Садитесь, Ардатов. Вот сюда…» Бедуа бросил на ковер кучу одежды.
— Видите, дорогой друг, Франция расплачивается за свои ошибки, за излишнюю легкость бытия, я признаю, ибо так ценю эту легкость, за недотепство (от слова «недотепа», дорогой друг) Народного фронта и реакционеров, которых способен напугать простой городовой… (И тем не менее, что есть цивилизация, как не легкость бытия и забвение насилия?) Я все оставляю здесь, плоды двадцати лет труда… Моя жена уже в Варе…[44] Оставляю свою практику… Правда, мои самые любимые клиенты дали тягу еще раньше. Скоро и я пущусь в путь, не зная, что ждет меня впереди, что ожидает нас всех.
(«Но мне он места в машине не предложит», — подумал Ардатов.)
— Я вам должен семьсот франков, дорогой друг, держите… Сдачи не надо. Прошу вас, считайте это авансом за будущую работу. Которая начнется, когда мы освободим нашу страну, — его голос надломился.
Ардатов отдыхал, сидя в глубоком белом кресле. Ему нравился оттенок интеллигентности, который вносили полки с книгами в уют этой комнаты. Если жить в таких больших бонбоньерках, можно совсем утратить боевой дух. Шторы приглушали и смягчали свет. На картине До-мерга на кобальтово-синем фоне была изображена обнаженная девочка-подросток, ее губы напоминали вишенки. Бегство доктора Бедуа слегка позабавило Ардатова. Скоро этого симпатичного обывателя буря унесет черт знает куда, но, во всяком случае, высоко не поднимет — так сильные осенние ветра кружат опавшие листья над самой землей.
— Но почему вы уезжаете? — спросил наконец Ардатов. — Чего вам бояться? Я думаю, что Париж оборонять не будут.
Легкая улыбка на его губах стала заметнее, потому что он подумал и о себе. Если бы он был десятью годами моложе, он бы остался, превозмог с горькой радостью тоску и тревогу и сказал бы себе: «Грядут ураганы. Настало время пустить в ход все средства. Франция не может погибнуть. Создавать подпольные организации… Готовиться к важным событиям…» Теперь он думал о себе с иронией: «Забавно, я совсем отстал от моды».
— Остаться? Вы так думаете, дорогой друг? Смотреть, как Париж рушится под немецкими бомбами? Оставаться с нацистами? С гестапо? Видеть их мундиры на бульварах? Да? Черт возьми! Видеть их в объятьях наших женщин? Что угодно, только не это!
Если человек не обладает душою борца, ему лучше иметь душу беглеца. В бегстве тоже есть свое мужество и вызов.
Между обоими докторами было двадцать лет разницы, но они обладали схожим сложением; француз немного полнее, у русского усталость сгорбила плечи; но одинаково большие головы, широкие лица, у одного с тяжелым подбородком, у другого изнуренное, изрезанное сухими морщинами… Обоих интересовала статистика рака и душевных болезней. Доктор Бедуа воскликнул:
— Вы, с вашим прошлым, должны меня понять!
«Если бы я смотрел на тебя из прошлого, — думал Ардатов, — я бы отказался тебя понимать… Что вы сделали, чтобы заслужить иное будущее? Одержали хоть одну победу, которая не сопровождалась бы низостями и откатом назад? Ради чего вы жили?» Но он тут же оборвал себя мысленно. Снова не в моде, Семен, совершенно не в моде. Рыбы могут жить лишь в родных водах, они такие, какими их создали климат, уровень загрязнения, характер дна, течения…