Рядом с Ардатовым разговаривали две дамы. Одна в свои сорок пять подражала манерам юных кокеток из кинематографа, ее чувственный рот был подведен темно-красной помадой с тщательностью, свидетельствующей об ужасающем себялюбии; дама рассказывала, что это ужасно, мой муж уехал на машине, чтобы увезти мебель, старую мебель, понимаете, это же деньги, я бы себе не простила, нет, никогда бы не простила, если бы оставила в доме пятнадцать кило кускового сахара, и потом, будет ли скорый поезд, говорят, на вокзалах беспорядки, я стану неврастеничкой со всем этим, о Господи! И мой зять не пишет уже две недели, он был на укреплениях Тионвиля… Этот сахар, знаете ли (шепелявый голос поднялся на октаву, чтобы слышали все), мы откладывали его из пайков, да, из пайков, но нам с Моникой все не унести, пятнадцать кило, и не найти носильщика, вы представляете, ничего не организовано, мадам, нет такси, не от кого ждать помощи! Хорошо же нами управляли, нечего сказать. Как низко мы пали, мадам Амеде!
Мадам Амеде, толстощекая, с твердой линией рта и пухлыми розовыми губами, ответила, что да, мы низко пали. «Вот в моем доме…» И она принялась жужжать про евреев и иностранцев. Третья женщина, молодая, с прямым носом и бегающими глазами, в изящной шляпке, надвинутой сбоку на Лоб, поймала взгляд Ардатова, и он словно догадался, о чем она мысленно пыталась ему сообщить: «Простите их, месье, за то, что они такие, они просто не могут иначе, простите и мне, что я не такая, как они, и это тешит мое тщеславие, я терплю их и не могу с ними порвать…» Ардатов отвел взгляд. Мадам Амеде произнесла: «Дай Бог, чтобы кара Его очистила нас!» И посмотрела вокруг с надменным вызовом.
— И правда, кара, — пробормотал мужской голос, растягивая слова. — Уж точно не праздник, ясное дело… Вы не согласны, месье?
Человек в старой фетровой шляпе, с вислыми усами и помятым лицом повернулся к Ардатову, который дружелюбно ответил:
— А как же!
Попутчик подмигнул. У него были большие черные зрачки и желтоватые белки глаз с красными прожилками лопнувших сосудов.
— А куда, вы думаете, девались последние двадцать лет миллиарды на национальную оборону? Это ведь не кусковой сахар, который растворяется в чашке чая. А штабные хлыщи — они просто гениально себя проявили, да? Определенно, милые люди, которые объедались птифурами на светских раутах, о некоторых вещах думать не думали…
В вагон ввалилась толпа в мундирах. И, хотя солдаты молчали, люди заметили невероятную вещь. Под плакатами, запрещающими курить, «даже “Житан”[51]», они спокойно дымили трубками, набитыми черным алжирским табаком. Они откровенно бравировали нарушением дисциплины. Какой-то министерский чиновник, чье лицо со скошенным подбородком точно выцвело в свете ламп под зелеными абажурами, негнущимся пальцем указал им на плакат. «Не надо, старина, — любезно ответил ему молодой хулиган в каске, дергая кадыком при каждом слове, — правительства больше нет. Слиняло правительство. Дошло, гражданин?» Худые, поросшие щетиной, искаженные тяжкой усталостью лица изобразили притворный ужас. Ничего больше не осталось от решений префектов, запретов курить и мочиться у общественных зданий, от всего того, что призваны были обезопасить эти запреты…