«Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно…» Ардатов поднимался по деревянной, крашенной в темно-красный цвет лестнице одного из тех домов, которые принято иносказательно называть буржуазными. «Как, — думал он, — они могут жить вплотную к тюрьме? Но ведь живут же…» Живут — и мало кто из живущих может привыкнуть к неволе. Супруги-учителя проводили Ардатова в столовую, неосмотрительно меблированную в кредит. Разорванные журналы и мотки бечевки валялись на линолеуме перед опустошенным книжным шкафом. «Простите, Ардатов, — сказала Флорина, — мы целый день разбирали книжные полки. Уже закопали три ящика в Плесси-Робенсон… И наконец готовы к обыскам». У этих людей спокойное мужество смешивалось с подспудной боязнью риска, потребностью в стабильном домашнем укладе, дисциплиной добросовестных служащих, слегка побаивающихся инспектора академии.
— Вы остаетесь?
Люсьен Тиврие ответил:
— Школа остается, восемьдесят процентов детей остаются… Ни министерство, ни профсоюз работников образования не советовали эвакуироваться. Но мы остались бы в любом случае.
— Остались бы, — эхом откликнулась Флорина. — Кофе?
Она положила на стол руки, напоминающие руки прачки, привычной к холодной воде.
— Мы даже почувствовали какое-то облегчение. Потому что это был невыносимый тупик. Близилась неотвратимая опасность, и нечего было защищать, нечем было защищаться, каждый понимал это более или менее ясно. Республика, парламент, всеобщее избирательное право, Народный фронт, обман на обмане, больше ни во что верить нельзя. Соцпартия, компартия, ВКТ[54] — все рухнуло, ничего не устояло… То, что осталось от демократии — управляющие Банком Франции, сталелитейные магнаты, декреты Сарро[55] и концлагеря для испанцев, — обломки общего распада, их защищать и не стоит… Воевать ради этого — да можно со смеху помереть или рвать на себе волосы. Но так и сделали. Посмотрим, что будет дальше. Нужна новая Франция в новой Европе. Иначе — смерть.
— Я вижу, — сказал Ардатов, — диалектику больших чисел, экономической необходимости, стечения обстоятельств. Никто в мире не владеет ситуацией, я хочу сказать, не осознает достаточно ясно, что она сложилась сама собой; не было ни одной общественной силы, которая смогла бы решительно и сознательно вмешаться в ход событий. Большие числа, необходимость, обстоятельства действовали вслепую, сами по себе… Нацисты — чудовищные порождения старой консервативной Европы. Им платили, чтобы они ее защищали, а они предают ее, раскалывают и хоронят. Они не глупы, но их заклинило. Они сами завязали себе глаза повязками антисоциализма, иррациональности, бесчеловечности, антисемитизма; слишком много повязок для неплохих техников и организаторов. Они, возможно, воплощают в себе беспощадное, а значит, глупое отчаяние населения страны, где революция захлебнулась в крови и интригах, где умеренный социализм обанкротился, коммунизм обанкротился, капитализм обанкротился, разум и гуманизм обанкротились, ибо оказались бессильны, а властители обанкротились, поскольку, не отрекаясь полностью от себя, не могли стать ни разумными, ни гуманными…
Нацисты сделались могильщиками старой Европы; но, выполняя свою задачу, они порождают ненависть и необходимость своих собственных могильщиков. Через три, пять, десять лет их сметет ураган, который они вызвали… Остановиться они не могут.
— А наш час придет?
— Весьма вероятно, но возможно также, что нас уже не будет, ни вас, ни меня. Но это будет все-таки наш час.
Может статься и так, что он окажется бесконечно далек от того, как мы его себе представляем, — и мы его не узнаем.
Ардатов говорил, как обычно, убежденно, слегка замедляя темп речи, чтобы подыскать нужное слово, сам себя вопрошая, чтобы ответить с полной уверенностью. Он был открыт и называл себя оптимистом, но его оптимизм и открытость отдавали безучастностью, едва ли не равнодушием, которая, казалось, скоро выльется в печаль, даже в отчаяние.
«Вы и я, — мог он сказать, — мы в действительности не имеем никакого значения; мы — песчинки, составляющие дюну, временами у нас бывает проблеск сознания, и это самое главное, но — неэффективно. Форму дюны определяет ветер, сознание мыслящих песчинок не влияет на нее никак. Мы до смешного преувеличиваем нашу важность; мы были бы гораздо человечнее, если бы отвели взор от себя самих и увидели всю широту жизни и истины, лишь мельчайшими частицами которых мы являемся… Это могло бы разочаровать, ибо мы вдруг осознали бы, что в определенные моменты истории для нас нет места, и все самое лучшее в нас не нужно никому… Если вы меня спросите теперь, что происходит с миром, я отвечу: он идет своим путем, который нам следовало предвидеть, и идет именно к осуществлению наших надежд — только переступая через нас. Мы бессильны, и это не восполнить ни революционной риторикой, ни духом самопожертвования. >
55
Сарро Альбер (1872–1962) — французский государственный деятель, радикал-социалист, дважды (в 1933 и 1936 гг.) становился премьер-министром, в 1938–1940 гг. министр внутренних дел. Вероятно, имеется в виду его декрет от 18 ноября 1939 г. о заключении под стражу лиц, могущих представлять угрозу для национальной обороны. По официальным данным, возможно, неполным, в соответствии с этим декретом было арестовано более 400 французов, в основном коммунистов, и не менее 3000 иностранцев. —