Черные пелерины ажанов показались на противоположной стороне, у ресторана «Мир». На углу бульвара Итальянцев и улицы 4 Сентября обозначились три силуэта, двое мужчин и женщина. Они в нерешительности остановились перед закрытым кафе «Бразилия». Мимо темного фасада Оперы скользнуло авто, оставив ощущение чего-то нереального. Кое-как наваленные мешки с песком, похожие на термитник, скрывали «Танец» Карпо[59]. Ажаны дремали стоя, мрачные, как хандра, и сами явно хандрили. К чему теперь проверять бумаги приезжих? А вдруг завтра придет к власти пятая колонна? И потом, как знать, что она такое — пятая колонна? Не мы ли станем ей, часом? Мерное уханье пушек, которое продолжало доноситься издалека, возвещало приближение четырех колонн Апокалипсиса. «Эх, старина, думаю, нам крышка», — печально пробормотал старший их двух ажанов, который помнил другую войну, Шмен-де-Дам[60], и Тонкин, и Марокко, и ночное патрулирование площади Италии, и атаку на площади Согласия 6 февраля[61] — все возможные потрясения! Чтобы в итоге прийти к этому, черт, черт! И даже не знаешь, кого винить: Ставиского[62], кагуляров[63], Народный фронт, Чемберлена[64], коммунистов, «двести семейств»[65], Леона Блюма?
Младший ажан пребывал в страхе, ведь он получил свое место по протекции при социалистах: «Наверное, меня уволят». Он улыбнулся худенькой девушке, которая выходила из «Неаполитанского кафе», стоически открытого, но пустого; столы и стулья вдоль окон были убраны, делая его похожим на уродливый беззубый рот. Девушка, похожая на статуэтку, устремила свои округлые груди вперед, в пустоту бульваров, в уверенности, что все-таки встретит вечером мужчину, который отдаст за ее ласки последние сто франков… А потом ведь придут другие, не так ли? Нищий проковылял в противоположную сторону, свернул с бульвара Капуцинов, великолепного в своей пустоте. Остановился в задумчивости перед старой афишей фильма «Гарбальдий-ский легион». Затем обвел взглядом пустые улицы в обрамлении массивных зданий. «Да чего ж ты хорош, Париж, когда здесь не толпятся эти ручные макаки!» Одинокие прохожие на какой-то миг придали площади Оперы живую душу.
Ардатов и трое прохожих, свернувших с улицы 4 Сентября, узнали друг друга и не удивились, ибо, когда все рушилось, ничто уже не вызывало удивления. Они вместе зашли в маленькое, Богом забытое бистро с круглыми столиками и ротанговыми стульями на улице Обер, в тени лестницы Оперы, провожаемые почти равнодушными взглядами ажанов. Лысый официант, обломок ушедшей эпохи, подошел к ним принять заказ. «Знаете, у нас есть только пиво». Близилась ночь, но небо словно заволокла светлая дымка. Незажженные фонари у боковых входов в Оперу вызывали смутное воспоминание о II Империи — подобно тому, как обелиски и сфинксы иногда извлекают из глубин памяти Среднее царство, VI династию, Тутмоса I, Сети I… Бесполезная эрудиция. Разве герцог де Морни[66] не так же мертв, как Тутмос? II Империи во Франции положило конец прусское вторжение…
— Словно корабли, — сказал Якоб Кааден, неопределенно взмахнув рукой.
Огромные дома-утюги, выходившие на площадь, действительно напоминали носы призрачных кораблей, давно ставших на прикол в стоячих водах. Маленькая Хильда с лицом анемичной Минервы, кутаясь в плащ и засунув руки в карманы, отстраненно произнесла:
— Это какой-то морок.
— Хильда, ты несознательная, — сказал поэт Черняк. — Это не морок, это — нехватка воздуха.
Несколько лет эмиграции так измотали Черняка, что он стал тенью себя прежнего, сохранив лишь жалкий ребяческий эгоизм да часто хромающее вдохновение. «Я эхо самого себя — Средь сталактитов глупости — Я потерял даже подтяжки — В этом дешевом Иордане…» Такие стихи он сочинял на чешском, записывая их на салфетках в кафе. «Мою яичницу большую — Моей возлюбленной глаза — Я все отдам за новый паспорт…» Кроме того, за 20 франков он написал «Повешение Адольфа Гитлера», читал его приятелям и приговаривал с увлажнившимися глазами: «А ведь неплохо!» И добавлял: «Да только это он нас повесит…» К тридцати пяти годам лицо его избороздили морщины, кожа собралась в дряблые складки, рот подергивался от тика, точно жевал воздух, взгляд стал мутным и тусклым. Он выпивал. И, вероятно, кололся. Раньше он переживал за принесенные в жертву Вену и Прагу, за сожженную Варшаву, за гетто, за разоренные библиотеки; теперь беспокоился лишь о себе, хотя в свое время провел в тюрьме лишь несколько недель. «Величайшая трагедия товарища Прометея, — говорил он, — не в том, что его будут пытать в подвале быки со свастикой, а в том, что он не сможет заплатить за пансион мадемуазели Мюзерель…» Черняк носил походные штаны и куртку с галстуком цвета опавшей листвы. И терпеть не мог Ардатова, этого иссохшего доктринера, способного заговаривать зубы цитатами из Маркса.
60
Место ожесточенных боев во время Первой мировой войны в 100 км к северу от Парижа. —
61
В этот день в 1934 г. собравшиеся на площади крайне правые демонстранты предприняли попытку путча и вступили в столкновения с полицией. Беспорядки были подавлены. —
62
Ставиский Александр (1886–1934) — авантюрист, чьи финансовые махинации вызвали в 1933 г. политический скандал, т. к. в них оказались замешаны министры и другие влиятельные фигуры. —
63
Члены крайне правой террористической организации «Тайный комитет революционного действия», получили название из-за капюшонов, скрывавших лица (от франц. слова cagoule — капюшон). —
64
Чемберлен Невилл (1869–1940) — английский государственный деятель, консерватор, премьер-министр Англии с 1937 по 10 мая 1940 г. —
65
Наиболее богатые и влиятельные семьи во Франции, связанные между собой деловыми и родственными узами, первоначально — акционеры Парижского банка. —