— Не стоит пытаться понять, — мрачно заметил хозяин, которому не нравился богато одетый лектор.
Но тут, к его облегчению, за дверью замаячили силуэты клошаров… Посетитель попросил принести сырокопченой ветчины, горчицы и белого вина. Это был один из самых знаменитых писателей Парижа, а значит, и всего мира. «Меня это бесит, — говорил он порой. — Проза — какой пустяк… Я признаю только поэзию, нечистую поэзию». Ему нравилось придумывать названия для созданий неопределенных, промежуточных между растениями, животными, фантаз-мами и словами; эти многоцветные призраки населяли его труды, как микробы лужи после дождя… Он ненавидел собственное позерство в салонах и кафе: «И делать почти ничего не надо, когда с вами три человека, которые вас обожают или притворяются, что обожают. Становишься старой шлюхой. Сморкаешься ли ты или шевелишь пальцем, все должно подчеркивать: вот он я — великий человек. Уф!»
Время от времени он с головой бросался в тревожный мрак ночного города и бродил до изнеможения, до судороги в икрах, до возбуждающего опьянения рассветом. Он искал той невыносимой тоски, которая влечет к острым ощущениям: стать невидимым свидетелем преступления или фантастически порочных объятий… В каком-то ступоре, полный презрения к самому себе, бродил он по набережным Сены, которые населяли лишь призраки утонувших, и вдруг точно прозревал, ибо в уме у него сами собой слагались стройные фразы о кризисе Европы, этого роскошного пьяного корабля, о патафизике[72] газет и т. д. и т. п.; и подобно фейерверку, вспыхивающему в тоскливых небесах, прекрасные стихи без начала и конца оставляли прихотливый след в его сознании. Ему было лень записывать на ходу, и большинство находок пропадало втуне. В кафе «Флора» он лишь исчеркивал клочки бумаги, как школьник тетрадь с домашним заданием, прибегал к разным трюкам, раскрывал наудачу малый словарь «Ларусс»…[73] «Сколько мертворожденных поэм отправляются в корзины для мусора… Есть же идиоты, которые утверждают, будто я гениален…
Гениальны парижские ночи. Вся тайна сотворения и распада человечества стенает у общественного писсуара на набережной Монтебелло в три часа утра… Полуночник, которого это явление заставляет затрепетать, — по крайней мере, правнучатый племянник Шекспира… Если у меня и есть талант, то потому, что я люблю хороший французский язык Литре[74], язык народа Галлии, — и потому что мне страшно, страшно… Понимаете?» Поскольку он держал подобные речи перед первыми попавшимися журналистами, жадно заглатывая рагу за столиком кафе, молодые критики считали его в высшей степени артистичным… Чревоугодие обостряло его смутную тоску.
Глубокой ночью он отправлялся бродить по самым злачным местам, угощая сигаретами потасканных девиц, торгуясь с сомнительными юнцами, которых оставлял разочарованными, подстерегая парочки у дверей гостиниц, наблюдая за собачьими свадьбами — одну такую он увидел на улице Маза-рини, в тени непроглядно черного купола Института. «Слава, заманчивая сука… Плохо, все плохо…» Его навязчивой идеей стала мысль о том, что Франция падет, что Париж, литература, элегантность, остроумие — все обрушится в бездну незаслуженного поражения, самого незаслуженного, какое только можно вообразить. «Да, нами управляли кретины. Но те, другие? Победители? Разве садисты и убийцы лучше кретинов? Мы отстаивали абсурдные ценности, но лишь они были истинны… Валери, Клодель, Фарг, Жид, Натан, я — все мы нелепы; а востребованы оказались унтера, затянутые в кожу, в стальных машинах на гусеничном ходу… О Господи!»
Он проглотил ветчину с горчицей, белое вино, черный кофе. И поднял глаза на двух личностей из-под моста Сюлли, которым хозяин подавал остатки колбасы.
— Если господам угодно… Я угощаю, хозяин.
Бонапартист и Кроче оценивающе посмотрели на него. И как будто поняли, ничему, впрочем, не удивляясь. Если бы какая-нибудь очаровательная американка, выйдя из самого роскошного «крайслера», пригласила их троих в отель, о да… они бы ответили запросто: «Мы позабыли, что значит спать на перинах, принцесса, и о любовных интрижках тоже… Но можно попробовать…» Порой они тешили себя, сочиняя подобные истории. И со словами: «Мы ценим хорошую компанию, любезный Амфитрион», — подсели со своими тарелками обрезков к столику писателя. Его лицо озарила безумная улыбка:
72
Придуманная французским писателем А. Жарри ироническая наука, дополняющая физику и метафизику и соединяющая ученость и поэзию. —
74
Литре Эмиль (1801–1881) — известный французский лексикограф, автор классического «Словаря французского языка». —