— Что вы думаете о гильотине, господа?
— Самая подходящая тема для разговора! Вам хотелось бы взглянуть на небо через ее жерло?
— Черт!
На набережной, где совсем рассвело, остановился грузовичок. Из него посыпались люди, первой вошла белокурая девушка с невысоким лбом, за ней другая, черноглазая, потом невозмутимый, довольно элегантно одетый старик, и другие, заполнив помещение оживленным, почти радостным гомоном. Молодые голоса хором попросили кофе.
— Вот счастливчики, переждут войну у Пиренеев, — пробормотал Бонапартист.
— …Если не в аргентинских пампасах… Отступаем, дамы и господа? Как наш генштаб?
Огюстен Шаррас опустил кулаки на столешницу.
— Только не я. Я сдохну вместе с Парижем, если только он может умереть, а в это верится с трудом. У других свои резоны, они посильнее будут. Те, кто сегодня уезжает, вернутся, чтобы свести старые счеты… (Он смерил недобрым взглядом человека с орденской лентой.) Не согласны?
— Я взял себе за правило не судить, месье. Но нам, остающимся, жаль, что нас покидают красивые девушки. Ибо мы трое остаемся, как и вы, месье, чтобы подохнуть, если…
Раздражение Огюстена Шарраса внезапно сменилось симпатией. Он по-свойски присел за столик.
— Согласен. И потом, все не перемрем. Прорвемся. Мы ребята крепкие, да?
— Крепкие…
Шаррас продолжал: «Они зубы о Париж сломают. Им придется иметь дело не с министерствами и штабами, а с нами». «С нами», — эхом отозвался поэт. Тяжко говорить, тяжко думать. Что с нами? Разве мы, привыкшие плыть по течению эгоизма, разумного и доброжелательного, не лишились окончательно сил? Внутренний голос сурово добавил: «А те, кто бессилен, в эпоху силы — ничто… Но я — не ничто!» Два клошара, шумно жевавшие пищу гнилыми зубами — они тоже ничто? Пали так, что уже не подняться, — но с каким беспредельным упорством цепляются они за существование, словно трава, смятая, сожженная, втоптанная в грязь, которая все равно продолжает расти… За плечами у каждого по меньшей мере четверть века неудач, но они держатся! Вот это сильно.
Шаррас, нахмурив брови, разглядывал деревянную столешницу. Возможно, впервые в жизни он чувствовал себя сильным, уверенным в своей силе — и не ведал, что с этим делать. Он почти не знал своих случайных сотрапезников, двух бездомных бродяг и грузного печального буржуа, которого невесть каким ветром занесло сюда на заре, — но чувствовал с ними глубокую общность. Мы такие, какими можем быть, пришло время стать собой, настоящими, ребята, и баста! Для некоторых, наверное, слишком поздно. Печально! Никому на свете не дано знать, когда слишком поздно и для кого. Бывает, что и раздавленные собаки скалят зубы и кусают. Огюстен Шаррас весело осклабился и спросил человека с орденской лентой:
— Не согласны со мной, гражданин?
— Согласен, — ответил поэт, сам не понимая, из вежливости или потому, что начал прозревать истину. — Впрочем, дружище, не все потеряно. Наши будут оборонять Луару.
— Это «Утка на цепи»[75] напечатала? Они форсировали канал Альберта, Маас, Самбру, Сомму, Марну, Сену — и вы думаете, остановятся на Луаре? Если так утверждает Вей-ган, то он сам в это не верит, как и я. Они остановятся там, где захотят, когда выдохнутся. Эта война, говорю вам, не дело военных, она — наше дело, понимаете? Война гражданских, штафирок, вот увидите…
Какая связь между мыслью и временем? Бывает, что в ничтожную долю секунды идеи возникают более яркие и четкие, чем после долгих раздумий… Так в пустоте рождается звезда. Она появляется во времени? В пространственно-временном континууме? Вне времени? Вопросы без ответа звучали в голове поэта, захваченной водоворотом внезапных мыслей. Они походили на беспорядочно мечущиеся вспышки, точно магнитные полюса сошли с ума…
— Конечно, вы правы, месье. Теперь наш черед…
Он не договорил, чтобы не показаться смешным.
«Я устал двигаться по воле аппетита, встреч, успехов, любовных увлечений, идей — зачаточных, недодуманных. Я взирал на мир как любитель, жонглировал словами, исполненными неведомого магнетизма, подобно эквилибристу, который выписывает шарами в воздухе феерические картины… И я не хуже многих. А теперь мы все загнаны в угол, сбиты с ног мощным хуком — жестокое пробуждение нации, и какой нации! Упадочной, скажете вы? Так могучие варвары называют людей подлинно цивилизованных. Культура и благополучие обезоружили нас, мы позабыли о законах джунглей, позволили угаснуть некоторым еще необходимым инстинктам, например, склонности к массовым убийствам. Только мелкие преступления поддерживали в нас остатки садизма… Мы предпочитали Эроса, Муз, Аполлона, Диониса богу Марсу в стальном шлеме, свежая кровь вызывала у нас отвращение… Мы оказались не правы? Это станет ясно гораздо позднее. Мы повержены? Только теперь увидим, способны ли мы выжить! (Я напишу замечательную статью — которую нельзя будет нигде напечатать — да плевал я на статьи, НРФ[76] и пр.! Как писал Рембо в “Головокружении": “Республика, сгинь! Император, долой!.. Я есмь! Я останусь в живых…” Как красиво».
76
Имеется в виду «Нувель ревю франсез» (Новое французское обозрение), влиятельный французский литературный журнал. —