— Я Фелисьен Мюрье.
— Огюстен Шаррас, к вашим услугам. Дрова и уголь, улица Неаполитанского Короля, дом 14, дело непритязательное. Вы врач?
— Нет… Писатель.
— А что пишете?
— В основном стихи…
— Как Виктор Гюго? Еще напишете свое «Возмездие»!
Было приятно почувствовать себя обычным человеком, а не известным поэтом. Забавно — он ведь никогда не думал о поэзии мщения. Но если поэт призван волновать души, значит, он должен обрушить свой гнев на те, что погрязли в безмолвии.
— Напишу, месье Шаррас, будьте уверены.
Шаррас одним прыжком забрался в грузовичок. Хильда, Анжела и Ардатов уже уселись среди ящиков и рюкзаков. «Я узнал вашего собеседника, — сказал Ардатов, — это титан…» Шаррас провожал взглядом человека, который удалялся по набережной усталым шагом, ссутулившись, в широком пальто.
— Он, похоже, славный. Но что в нем титанического? Не понимаю. Может, это мы — титаны…
Грузовичок, который вели Мориц Зильбер и Хосе Ортига, свернул в сторону Ботанического сада.
VIII
Равнодушные
— Когда в полицейских комиссариатах начинается бардак, — произнес Карп, — это значит…
И вместо окончания фразы безнадежно махнул рукой. Корабль идет ко дну! Вечером 10 июня холодок тревоги пронесся по комиссариату, где застарелая грязь как будто свидетельствовала о том, что ничего не меняется. Пыльная обстановка точно еще больше поблекла, когда по радио диктор голосом, обычным поначалу, но таким напряженным в конце, что, казалось, вот-вот сорвется, зачитал постановление генерала Эринга, военного коменданта Парижа, о том, что столицу будут оборонять квартал за кварталом[77]. «Одним словом, всюду убийства и разрушения! Как в Мадриде, когда там заправляли анархисты!»
Вдруг стало заметно, что стены не красили лет десять, что убогий вечерний свет сквозь немытые окна заливает груды пыльных бумаг и запах фенола не может побороть вонь канализации со двора. Все в целом дышало безнадегой. «Последний ремонт делали еще при Тардье»[78], — вздохнул Карп печально и возмущенно, ведь это означало критику режима. А если и к военным укреплениям относились так же! «Да, попали мы в переплет», — отозвался агент Блен, тучный добряк с носом, пламенеющим угрями. Остальные подавленно молчали. Застегивали пояса, поправляли форменные воротники.
Префектура завалила их распоряжениями, на выполнение которых потребовалось бы человек двадцать, потом резко замолчала, а поскольку сделать надо было слишком много, все пытались работать в нормальном режиме. Какой-то лейтенант инженерных войск на целый час закрылся в кабинете с заместителем комиссара. Они изучали план квартала; должны были подойти саперы; Карп прикинул, что надо бы затребовать у комендатуры четыре тысячи мешков с песком. Агент Ландуа, про которого злые языки говорили, будто он сын коммунара, намечал на карте места для баррикад. «С пятьюдесятью пулеметами у меня хватит сил продержаться сутки…»
— А с «юнкерсами» что будешь делать, болван?
— А ПВО, а наша авиация на что?
— Про них только пишут в газетах, а ими можно подтереться…
Агент Ландуа снял каскетку и почесал затылок. «Ах, черт, черт!» Его отчаяние вызвало взрыв хохота.
В секретном сообщении, переданном комендатурой, говорилось, что где-то на территории двух кварталов, в квадрате примерно 100 на 100 метров, то есть на площади в одну десятую гектара, застроенной семиэтажными домами, засекли коротковолновый передатчик, передающий сообщения неприятелю. Полицейский и агент в штатском Беф, случайно заглянувший в комиссариат, рассматривали массив старых домов. На углу — торговля табаком и вином мамаши Майе, овдовевшей еще в прошлую войну, рядом — прачечная. На белом фоне вывески — красная голова коня, похожего на морского конька. И никакой загадочной вибрации коротких волн. «Попадись мне эти гады, яйца бы им оторвал», — пробормотал Беф. Но это было все равно, что искать иголку в стоге сена…
Полицейский Фардье предложил навестить живущих поблизости иностранцев. Поднявшись на самый верх зло-войной лестницы, агенты обнаружили подозрительного типа, о котором сообщила консьержка, так как он почти никогда не выходил из дома, — но у него не было радио. Зато вид на жительство оказался просроченным. Этот маленький рыжий поляк, а может, еврей, чинил на дому одежду, без разрешения на работу, разумеется. «Пройдемте с нами в отделение, у вас два нарушения…» Он покорно последовал за ними, глаза его покраснели, как у больного кролика. На улице агенты переглянулись. «Ладно, возвращайтесь домой, вас вызовут. Не поняли? Живо отсюда!» «Вот беда! — буркнул с отвращением Беф. — Это не люди, а какие-то зверьки! Пятая колонна, говорите? Да ими набивают грузовик за грузовиком, целый стадион можно заполнить, нечего сказать, достижение!» Рыжий бегом пустился прочь, и полицейские усмехнулись, видя, как он нырнул в свою вонючую нору. «Хороши же мы», — вздыхал агент Фардье. В единственном буржуазном доме по «указанному периметру» они позвонили в квартиру, которую занимал какой-то южноамериканец. Горничная в белом фартуке впустила их в выкрашенный кремовой краской вестибюль. Через приоткрытую дверь гостиной виднелся портрет человека в генеральском мундире и ордена под стеклом. «Барин в Биаррице, вернется не раньше второй половины июля…»
77
В тот же день военное командование отказалось от этого плана, чтобы избежать жертв и разрушений. 11 июня Париж был объявлен открытым городом. —
78
Тардье Андре (1876–1945) — французский государственный деятель, в 1930 г. председатель Совета министров и министр внутренних дел Франции. —