Находящиеся на отшибе деревни не ведали о поражении, и жизнь их не изменилась среди полей, рощ и садов; они дремали вокруг колоколен, печальные и замкнутые, как прежде, с безлюдными улицами, закрытыми ставнями, надежно запертыми воротами, разновысокими стенами, усеянными по верху бутылочными осколками, сонными лавочками, где признаком жизни было лишь жужжание мух. Из окон высовывались древние старушки, с удивлением взирая на столичный торговый грузовичок — если только что-нибудь могло удивить их после семидесяти лет труда, горестей, ниспосланных Богом, экономии каждой копейки, недоверия и упорства. На залитом солнцем дворе мужчины ворошили вилами навоз. Зильбер спросил их, как проще проехать к… А затем: «Вы знаете, что происходит?» Крестьянин поплевал на ладонь, чтобы лучше ухватить вилы. «Этого следовало ожидать. А теперь чем раньше оно закончится, тем лучше».
Зильбер подумал, что поля невозможно взять с собой, как товары Мейера. Земледельцы думают, что владеют землей, на самом деле это она владеет ими. Рассуждая так, Зильбер вновь взялся за руль, но задумчивый вид Ардатова изменил направление его мыслей. «Можно ли понимать другого без слов?» — «Так часто и происходит, — ответил Ардатов. — Мы высказываем вслух далеко не все, что хотим дать понять. Тот, кто лишь слушает слова, не установив внутренней связи с человеком, их произносящим, лишь предается пустой забаве…»
Хильда и Анжела, сидевшие позади и наблюдавшие из-за плеч мужчин, как сменяют друг друга виды, слушали их разговор.
— То есть вы полагаете, что наше общение имеет как бы две составляющие: слова и то, что стоит за ними.
— Главное — как раз невысказанное.
— Без этого не было бы любви, — сказала Анжела и не покраснела от собственной дерзости, так как врывающийся в окно ветер освежал лицо. Среди этих вчера еще незнакомых людей, отличающихся от тех мужчин и женщин, которых она знала прежде, девушка чувствовала себя проще и сильнее, готовой к неведомым схваткам. «Слова — обман, — отрезала Хильда. — Ненавижу слова». Ортига, прислонившийся к перегородке позади них, видел, как мимо проносились цветы, кусты, созревшие хлеба, рощи, а также профили девушек в проеме окна и их развевающиеся на ветру волосы. Ощущение довольства проявлялось в нем насмешливым, почти жестоким выражением лица и как бы затуманивало все чувства; оно наполняло его точно теплой, прогретой солнцем водой, подернутой зыбью, в которой лениво плескались разноцветные рыбы. Рыбы — это мысли. Покой и прекрасные виды! Но его не проведешь. Лежишь на земле в сьерре, слушаешь, как шуршат насекомые, видишь роскошный пейзаж в миниатюре, тропические джунгли, которые напоминает трава вблизи, замечаешь жука с темно-золотыми надкрыльями и ничего на свете не желаешь больше, чем девушки, лежащей рядом, чьи зрачки блестят, точно крылья жука, и чувствуешь свою силу… Но подними голову всего на три дюйма, рискуя получить в лоб меткую пулю «мавра», поиграй с судьбой, которая может отбросить тебя прямо в вечность, — и ты увидишь остов товарища: рука скелета, объеденная муравьями, сжимает термос, полный вина, что еще не успело прокиснуть… Вино притягивало взор. Это было под Уэской[82]. «Где мы, доктор?» — «Движемся к Луаре, скоро выедем на трассу, Хосе».
Выехать на трассу значило влиться в огромный безумный поток беженцев, который двигался медленно и беспорядочно. Глухие звуки канонады, казалось, то приближались, то затихали. Под высокими и спокойными тополями тянулся живой шумный поток людей и машин — между канавами и насыпями, опасностью и спасением. Порой колонна замирала в многокилометровой пробке. Зильберу не хотелось вливаться в нее, но позади показались военные грузовики, закрывая путь к отступлению.
Медленно и осторожно въехал грузовичок в толпу людей, покрытых белой пылью и волокущих свой жалкий скарб. Это были беженцы из пикардийской деревни, ее дома, огороды, птичники, почту, церковь и кладбище поглотили огонь и земля. Они уехали в интендантских машинах или набились в роскошные вагоны 1-го класса последнего поезда, который стоический или тупой начальник станции отправил по расписанию, хотя небо над рельсами окрасилось раскаленным металлом. Теперь они направлялись к какой-нибудь станции, лишь бы от нее отходил поезд. Трогательные в своей заурядности, они несли на руках детей, другие, постарше, плелись следом. Боясь потерять друг друга, беженцы отказывались садиться в машины. Зильбер пристроил свой грузовичок следом за ломовыми дрогами какого-то трактира с севера, запряженными двумя смертельно уставшими фламандскими тяжеловозами скульптурных форм. Лошади тянули из последних сил, от жажды на губах их выступила розовая пена. Правящий ими возчик из Армантьера проклинал дорогу, где не найти воды, но не смел покинуть людской поток, иначе его захлестнула бы паника. Солдаты предлагали ему распрячь лошадей и отвести их напоить на ферму, которая виднелась на краю поля. Возчик упорно отказывался. А вдруг, когда он отъедет, все на дороге разбегутся? Больше всего он боялся потерять жену и дочь, которые ехали впереди на «форде» и должны были дожидаться его на перекрестке, у колокольни, возвышающейся над рыжими черепичными и грифельно-серыми шиферными крышами, среди плавно изгибающейся холмистой равнины. Запыхавшись, он взобрался на насыпь, чтобы лучше увидеть цель. «Они там, Каролина и Маринетта, у них осталась холодная курятина и ящик доброго старого вина; еще не все потеряно!»
82
«Город в Испании (провинция Арагон), место ожесточенных боевых действий во время Гражданской войны. —