— Понятно, они же не ваши!
— Мои уже давно на дне морском… Ладно, не кипятитесь. Panzern[83] будут здесь через пару часов, они подберут вас с вашими тюками, и все дела.
Сказав это, Ортига пожал плечами и отвернулся. Пожилая, но еще пикантная дама приоткрыла окошко «бьюика»: «Бертран, дорогой, довольно будет, если вас узнает кто-то из генералов!» — «Да вы с луны свалились, Матильда…» Как она не поймет, что генералы уже в Бордо, Туре, Клермон-Ферране, Кемпер-Корантене! А какой-нибудь распоследний капрал, если сказать ему: «Я член Сенатской комиссии по делам армии», — еще и даст в морду.
Желто-зеленый, неповоротливый, точно в час пик на Севастопольском бульваре, автобус № 8 «Монруж — Восточный вокзал» кренился к обочине дороги, полной людей, которые сели перекусить. На его открытой платформе[84] громоздились клетки для кроликов. Почти напротив заглохшего «бьюика» встала автоцистерна Северной компалии, вокруг поднятого капота, открывшего переплетение кишок мотора, возились люди в синем. А в тени этой стальной, полной топлива махины мать, присев на землю, кормила детей сгущенкой с ложечки. Семейство ехало верхом на цистерне. Бродили марокканские стрелки в поисках грузовика, который подвез бы их, в надежде чем-нибудь поживиться или подсобить другим беженцам за литр вина. «Дорогу, дорогу раненому!» Старый интеллигент и молодой военный врач, поддерживая под руки высокого юношу в больничном халате, прокладывали себе путь. Раненый порой поднимал голову и обводил окружающих затуманенным взглядом, устремленным в иные миры. У каждого свой мир, и мир мучений и смерти заполняет собой все, образы его ярче и сильнее, чем галлюцинации наркомана. «Папа, — еле слышно бормотал юноша, — это уже Онфлер?[85] Я слышу шум моря…» Дорога действительно шумела, точно морской прибой, точно отзвук шума океана в раковине. Высоко в небе упорно гудел самолет, сверкающая на солнце точка.
Ардатов увлек Анжелу и Хильду на край поля. «А я так мечтала поехать за город», — печально произнесла Анжела. «Природа всегда прекрасна, — сказал Ардатов. — Если самолет начнет снижаться, прячьтесь в канаву». Рядом оказался немолодой офицер, с повязкой на лбу и рукой на перевязи; самолет тоже беспокоил его. «За танковой колонной наблюдает… Смотрите!» Механическая стальная птица, отливающая алмазным блеском, описала большой круг по небу, стала серой, затем черной, снижаясь в сторону поперечной дороги. Там послышались ружейные залпы, затем застрекотал пулемет. А после — взрывы бомб, земля содрогнулась, над полями поднялись черные гейзеры, окруженные белыми тучами. Офицер дрожащей рукой настроил бинокль.
Он весь трепетал от сдерживаемого гнева. «И ни одного истребителя! Последний раз я их видел во Фландрии… В Арденнах, месье, мы бросили против танков, самоходок и прочего — самую храбрую конницу в мире!» Самолет медленно, по спирали набирал высоту. На время к шуму дороги примешались проклятия, крики, сопение животных. И сменились радостными возгласами, когда танковая колонна освободила перекресток впереди, возможно, пострадав от бомбежки. Люди спустились с насыпей.
Дорога пришла в движение в едином порыве. Велосипедисты, ручная тележка, кобыла, впряженная в старую двуколку, первыми устремились вперед между автоцистерной на ремонте и заглохшим «бьюиком». Автобус «Монруж — Восточный вокзал» фырчал на месте перед узким проездом, за которым открывался свободный путь, неудержимо манивший к себе. Завязались перебранки. Каждая секунда промедления, казалось, несла с собой неведомые угрозы.
Внутри «бьюика», до тех пор отгороженного от мира подобно светскому салону, две дамы в черных шляпках, подросток, который держал на коленях рыжего бассета с колокольчиком на ошейнике, и водитель смотрели, как толпа недовольных собирается вокруг их машины. «Остается только столкнуть их в ров! И поживее!» Испуганные дамы, мальчик с собакой, тучный полнокровный водитель, отчаявшись перед людским напором, выскочили из машины в кювет и вскарабкались на насыпь, крутую в этом месте, обдирая о колючки колени и руки. Примитивная ярость толпы и крах привычного порядка вещей доконали их. Господи Иисусе! За что такая несправедливость? «Бертран, дорогой, вы же не позволите этим дикарям?» — умоляла дама с необъятным бюстом.
Бертран, политик, заставлявший трепетать левые правительства, скрестив руки и застыв, точно справедливо наказанный ребенок, смотрел, как ножи перерезали крепления тюков — и вещи полетели в канаву: арабы, пехотинцы, потные женщины, жалкий интеллигент в пенсне, подонки общества, каких можно встретить в полицейском обезьяннике, — уперлись в его авто, толкнули, приподняли — тщетно! Правительство, дорожная полиция, Сенат, преуспеяние — все развеялось как дым, средь бела дня, под тихими тополями… «Вот чернь!» Автобус № 8, действуя как таран, довершил дело. Красивая машина со стоном опрокинулась, колеса крутанулись в воздухе — и кузов смялся, придавив упавшие в канаву вещи… Из пяти десятков грудей вырвался вздох освобождения. Молодой гнусавый священник с квадратной челюстью попытался успокоить дам: «Вас, конечно, подвезут военные». Дамы захлебывались негодованием. Ах, помолчите лучше, на что нам ваши советы! Драгоценности, столовое серебро, которые остались в большом свертке под разбитой машиной, — их тоже спасут военные? У них другие заботы…
84
У пассажирских автобусов во Франции того времени имелась открытая платформа сзади, где разрешалось курить. —