Послышался мерный топот сапог. «Стоять! Смирно!» Сотня человек, не в строю, но в определенном порядке, не чеканя шаг, но в едином ритме решительно двигалась навстречу потоку беженцев под командованием маленького офицера в очках с узким подбородком мальчика-отличника. Шум приглушенных голосов напоминал шелест дождя. Бойцы горбились под тяжестью ручных пулеметов. Донеслись слова: «Говорю тебе, мы продержимся, если придет подкрепление!» Лоран Жюстиньен проворчал: «Вот забавные, воображают, будто получат поддержку». Он толкнул уснувшую старуху, едва не раздавил кур, которые с писком затрепыхались, выпрыгнул из машины, провожая взглядом этих храбрецов, идущих на передовую, одних, числом не больше сотни, несущих пулеметы, нелепые противогазы, вещмешки, словно рабочие ночной смены — свои инструменты. Лоран Жюстиньен и Хосе Ортига, стоя плечом к плечу, обменялись выразительным взглядом. «Не хочется пойти с ними?» — прошептал Жюстиньен. Ортига, точно закаменев, с усилием произнес: «Мне не нравится, когда идут на смерть понапрасну…»
— Значит, вам нужны результаты…
Отряд прошел, его поглотила тихая звездная ночь.
— Нам представится более удачная возможность, — ответил Ортига. — Все только начинается.
«Начинается, — подумал Жюстиньен, — а я уже ни на что не способен. Да что со мной вообще?» От темной насыпи отделились силуэты Ардатова и Мартена Пьешо. С внезапной экзальтацией Лоран обратился к ним:
— Если нам удастся снова собрать, нет, я не говорю армию, армии больше нет, есть только люди, мы, все, что осталось от армии, люди, люди, и вы, штатские, которые захотят помочь нам, и если мы будем оборонять фермы, мосты, да что угодно, ручейки, рощи, каждый со своей гранатой, свои ружьем, своим ножом, если люди поднимутся, без приказа, без командования, только передавая из уст в уста: мы защищаемся, мы защищаем наш край! Скажите, разве тогда что-нибудь не изменится?
— Тогда бы все изменилось, — ответил Ардатов.
— Наверное, кто-то должен начать, первым высечь искру. И Франция вспыхнет, как сухие дрова.
— Не думаю. Слишком поздно.
Мартен Пьешо уверенно вмешался:
— Надо бы все же дождаться решений правительства. Правительство-то где-нибудь есть.
Ортига громко расхохотался. Жюстиньен вышел из себя: «Ничьих решений ждать не надо. Нужна ярость. Это не происходит по приказу. Нам есть от чего разъяриться… Надо бы… Эх, черт!»
Повисла тишина, а затем раздался твердый голос Ардатова:
— Так однажды и произойдет.
— А я, — сказал Мартен Пьешо, — думаю, что заключат мир. За что Франция воевала? За Данциг? За Англию? За бельгийцев, которые нас предали?[91] Я так полагаю: каждый за себя, и не надо дергаться.
Тихие слова Ортиги прозвучали точно пощечина: «Вот кретин!» Сириус сиял голубоватой сталью над черной купой деревьев, которая выделялась на темном, отливающем металлом небе. От земли в ночной воздух поднималось какое-то первобытное упорство и сила… Мартен Пьешо от оскорбления взвился, точно в двадцать лет, когда одним ударом под дых мог свалить какого-нибудь задиру. «Что? Что ты сказал? Грязный испанец, бандит, поджигатель, разбойник с большой дороги! Ну-ка повтори!» Жюстиньен встал между ними и сказал с саркастической усмешкой: «Заткнитесь. Я все беру на свой счет. Я дурак, грязный и хотел бы быть испанцем, я, может, бандит, у меня наклонности поджигателя… Вы довольны? Замнем».
— Простите молодого человека, месье Пьешо, — сказал Ардатов, — это его вторая война и второе поражение. А будут и другие.
91
Имеется в виду капитуляция Бельгии 28 июня 1940 г., которая была расценена во Франции как предательство союзника. —