Кто-то положил на секретер его фото, вырезанное из американского журнала: «The famous French poet who…»[95]Мюрье разорвал портрет famous на мелкие кусочки. Ему не помнилось, чтобы он когда-нибудь собирал коллекцию вырезок из газет, этих «обрывков славы», которые все же приятны… Не раздеваясь, он упал на диван лицом к стене. И захрапел. Жена, заслышал его храп, похожий на хрип, на цыпочках вошла в кабинет. В голубом пеньюаре, с обесцвеченными перекисью волосами, расплывчатым лицом, она склонилась над ним, великим человеком, которого не любила уже десять лет, который не любил ее уже десять лет, и подумала, не был ли он у этой мелкой потаскушки, которая насмехалась над ней, или просто бродил в ночи, населенной смутными фантомами, в поисках «вдохновения» — вот чокнутый. Жена ничего не прочитала в его профиле усталого зверя, но, не просыпаясь, он повернулся на спину, в ее сторону и сделал жест рукой, как будто из глубин сна приказывал ей: уходи.
Несколько часов спустя, когда он брился, жена зашла в ванную, накрашенная, с грудью, туго обтянутой чайным платьем, и сообщила, закинув руки, чтобы пышнее взбить волосы на затылке, что кофе и тосты с маслом готовы, что звонили такой-то и такой-то, что заходил Натан, «но я ему сказала, что тебя нет в Париже, ну ты понимаешь, сейчас не время принимать евреев, он совсем чокнутый — шляться по улицам, когда Париж капитулирует… Ты, может быть, ничего не знаешь, ты живешь в своем мире, на другой планете, но я-то слушаю радио. Париж капитулирует — уф!» Фелисьен Мюрье с намыленными щеками смотрел на себя в зеркало — похожий на карикатуру на Ренана[96] со слишком мясистым носом и слишком маленькими глазками, которые казались еще меньше под складками век.
— Ах, помолчи, — произнес он устало, — помолчи, Клемане.
Натан?
— Ты выставила за дверь Натана? Но это чудовищно… Ты так никогда ничего не поймешь…
Сцена была краткой. Клемане, понизив голос из-за горничной, прошипела сквозь красивые зубы, что она ему все прощает, и ему это известно, потому что уважает его труд, его творения, в конце концов, ради сохранения чести фамилии — «но бывают такие опрометчивые шаги, которые ты просто не вправе совершать, я не могу тебе позволить такую безответственность, общайся, с кем хочешь, с уличными девками, хулиганами, педерастами, с кем угодно, но евреи — невозможно, и мой долг тебя предупредить… А теперь, когда мы разбиты, они — отщепенцы, конченые и могут только скомпрометировать тебя… Ты должен заботиться о своем добром имени, Фелисьен! Великом имени! И о нашей безопасности, твоей и моей!»
Пока он заканчивал бриться, отвращение в нем уступило место гневу, от которого перехватило дыхание.
— Довольно, Клемане, хватит! Я бы хотел быть евреем. Мне стыдно за тебя, ты отвратительна.
— Что?! Ты смеешь мне говорить такое из-за грязного, поганого еврея, который поносит тебя на каждом углу?
Эти слова странным образом успокоили гнев Фе-лисьена Мюрье. Он опустил лицо под струю холодной воды и затем распрямился, покрытый каплями.
— Ну, может, и правильно поносит… Во всяком случае, он умен.
Клемане вышла, придав лицу равнодушное выражение для горничной.
Десять минут спустя, когда он ел тосты с маслом и попутно искал у Пеги замечательные строки о еврейском народе, «чающем утешения Израилева»[97], и о Христе: «Он был еврей, простой еврей, еврей, как вы, один из вас», Клемане вернулась и села на другом конце стола, их разделяла белая скатерть:
— Ты ведешь себя как последний грубиян, и я вообще не хочу разговаривать с тобой, Фелисьен. Но мне нужно сказать тебе одну важную вещь. Майор Ламбер позвонил мне и сказал, что нам нечего опасаться и все не так уж плохо…
— Ах, не так уж плохо?! О черт, черт!
Он смог вздохнуть свободнее на вечерней улице, на покинутой улице белых ночей разгрома. Где искать Натана? Нужно все исправить. Женская душа еще подлее мужской. В коварстве, лжи, гнилом конформизме женщины интуитивно заходят гораздо дальше мужчин. Скажете, что есть и святые? Покажите мне хоть одну, которая сохранила святость до сорока лет после двадцати лет буржуазной жизни! Есть юная плоть, «создание с грудями и пучком», по выражению Лафорга[98], ложишься сверху, теряешься в ней, как иные в морфине, и все: инстинкт. Он так сильно хотел видеть Натана, что действительно увидел его на бульваре Сен-Жермен. Натан был там совсем один; лишь вдали маячил постовой.
97
Шарль Пеги, «Мистерия о милосердии Жанны д’Арк». В действительности здесь поэт цитирует Евангелие от Луки: Лк 2:25. —
98
Лафорг Жюль (1860–1887) — французский поэт-символист. Образ из стихотворения Жалоба голосов под буддийским фиговым деревом». — Примеч. пер.