Они ждали, не отрывая глаз от почти незаметного движения секундной стрелки на маленьком циферблате хронографа… И действительно, как только истекла вторая минута, на углу улицы Святых Отцов показался старый рабочий, чуть задержавшийся прежде, чем перейти дорогу. «Погодите, — сказал Натан, увлекшись, — этого недостаточно. Поскольку место это обычно не слишком оживленное, мы, вероятно, увидим человека три…» Он еще не закончил фразы, как позади них открылась дверь и вышла молодая женщина с ребенком на руках, завернутым в светлое одеяло. «Вы сказали — три», — заявил Мюрье, позабавленный. Натан сосредоточился, наморщив лоб. «Не знаю, — произнес он растерянно, — мне кажется, должен появиться еще один. Математика на самом деле не всегда совпадает с реальностью. Реальности не свойственна абстрактная непреложность цифр… А!» Худым пальцем он указал на женщину, показавшуюся со стороны улицы Фур. «И заметьте, все возрасты представлены…»
— Математику я называю бледной магией, — сказал Фелисьен Мюрье. — Возможно, это единственная магия, которая работает в век разума, но вместо того, чтобы придать нам волшебную силу, она превращает нас в порядковые номера. Удивительная магия, ледяная, бесцветная, безошибочная, все тайны которой заданы заранее; мы сами ее придумали, но бессильны против нее, а реальные задачи она, быть может, только скрывает. Словно огромные нематериальные часы, которые мы сами построили и оказались внутри, без возможности выхода. Может, нас обоих сейчас убьет упавший с крыши кирпич, и это будет закономерно; в городе с таким огромным количеством жителей кирпичи с определенной долей вероятности падают на голову… Я как-то спросил у конструктора счетных машин, может ли он представить такую, что способна на случайные ошибки. Он ответил: «Это единственная вещь, которая невозможна в принципе».
Дети, которые боятся наказания, часто находят убежище в мечтах; люди слабые, которых совокупность обстоятельств неодолимой силы ведет к ужасной развязке, напиваются или закрывают глаза на действительность, отказываясь поверить в нее; бывает и так, что человек, провожающий на кладбище останки того, кого любил больше всех, замечает вдруг, что погода прекрасная, и ему становится легче дышать…
Так Натан и Мюрье брели невесть куда по обреченному городу, болтая о всяких пустяках и неосознанно уходя от того, о чем думали на самом деле. Натан, более привычный к самоанализу, как бы примериваясь к прыжку, спросил:
— Вы знаете, Мюрье, историю о приговоренном к смерти, который в ожидании казни придумал целую теорию, неопровержимо доказывающую бессмертие? Это был русский…
Мюрье ответил:
— Да, мы всю жизнь играем в эту игру… Скажите, а вот что привело нас к Национальной библиотеке?
Они посмотрели друг на друга, и столько невысказанных мыслей было в их глазах, что они рассмеялись. «Человечество произошло от пещерных людей — а может, последними людьми под остывшим солнцем будут библиотекари? Они разучатся читать, но станут жечь из книг костры?» Они насчитали пять прохожих по обеим сторонам улицы Ришелье, которая выгляделаобесцвеченной схемой самой себя. Сквер Лувуа не пустовал: прелестная девочка в ярко-красном платьице бегала за мячом. Лицо ее было неподвижно, серьезно, взгляд непроницаем. Платье трепетало вокруг ее фигурки точно тихое пламя. На центральной скамейке набивал трубку сторож. Склонили головы над вязаньем старухи. В окнах не шелохнулась ни одна занавеска, застыли листья деревьев. Давящая тишина.
— Пойдем отсюда, — сказал Мюрье.
Они ускорили шаг. По левой стороне тротуара навстречу им шел черноглазый молодой человек; когда они приблизились, он протянул им отпечатанную визитку. Мутный персонаж, одетый скорее плохо, хотя аккуратно. В нем сочетались наглость, скованность и робость. На карточке был указан адрес дома терпимости, владелица которого назвалась цветистым именем «Мадам Лиана-Лилия». «Лилия-Гортензия было бы благозвучнее… Или Лилия-Далила…» — пробормотал Мюрье.
— Сожалею, месье, — ответствовал мутный юнец, — но этих заведений я не знаю.
Натан разглядывал его, прищурив глаза: «Где, черт возьми, я мог вас видеть? А, вспомнил! Это не вы изображали автомат?»
Явно не клиенты для мадам Лианы. Мутный юнец, не говоря ни слова, пошел прочь и растворился в тишине, среди горизонтальных и вертикальных линий, в обманчивом угасающем свете… Натан оживился:
— Это он, Мюрье, уверяю вас. Парижанин, которого не выдумать ни мне, ни вам. Только пьяный Гофман способен сочинить такое. Гофман в старческом маразме. Если в Париже исчезнет все живое, эта механическая кукла останется бродить по окаменевшим улицам в тени Эйфелевой башни. Автомат с Монмартрского бульвара. Он меня заинтересовал. Одетый как денди II Империи, в серых гетрах, шапокляке, кремовых перчатках, денди, явившийся из лавки старьевщика в «Трехгрошовой опере»[99], он шел сквозь толпу мелкими резкими шажками, точно в танце или замедленном беге… Рожа набелена, подведенная помадой мертвая улыбка, зрачки неподвижные, точно стеклянные, веки ни разу не дрогнули. Это был шедевр… Можно подумать, манекен сбежал из музея Гревен[100], движимый каким-то безумным сложным механизмом, потому что при ходьбе он подпрыгивал, а тело оставалось неподвижным, и замирал между каждым шагом. Женщин он пугал, а людям серьезным было наплевать. Человек из воска или из плоти, им-то что с того? За ним следовал человек-бутерброд, рекламируя ресторан, куда я ни за что в мире не показал бы носу. Я несколько раз шел за ним и не мог понять. В конце концов я увидел, как он едва заметно моргнул, человеческая слабость взяла верх над выучкой, меня это так обрадовало! И еще капельки пота на лбу, проступившие сквозь грим… А потом я был счастлив, словно настоящий детектив, разгадавший тайну трупа в мешке, когда заметил, как он свернул в подворотню на улице Вивьен, чтобы несколько минут отдышаться и надолго закрыть глаза, а потом прошел через кухонную дверь в бистро… Теперь я был уверен, понимаете… Я вообразил целый роман об обезумевшей молодой женщине, цирковой наезднице, например, влюбившейся в этот автомат и разочаровавшейся, узнав, что в нем нет ничего механического… и т. д.