Этот район рабочего предместья походил на огромную тюрьму. Тянулись мрачные фасады фабрик, краснокирпичные или покрытые потемневшей штукатуркой. Над нескончаемым забором высилась труба. В конце улицы виднелись низкие треугольники обитых гофрированным железом крыш складов. В окнах одинаковых двухэтажных домиков висели несвежие тюлевые занавески, скрывая, должно быть, столь же одинаковые интерьеры. В витрине виднелась розовая картонная вывеска мастерской по починке одежды с изображением черного чулка, старательно нарисованного рукой безумца. Предмет нижнего белья невольно притягивал взор праздных гуляк… Все чистое, упорядоченное, приземленное, лишь безразличное небо казалось бесконечно высоким. Единственными прохожими, уместными здесь, были бы тихие каторжники, безвольно бредущие прихрамывающей походкой… Чуть дальше открывалась перспектива проспекта Жана Жореса, широкая и убогая. Натан постучал в железный ставень скобяной лавки Сатюрнена Шома. За шторами соседних домов, должно быть, маячили встревоженные лица. Дверь приоткрылась на цепочку; показался профиль Сатюрнена Шома, коммерсанта, похожего на хорька. У него был живой взгляд болезненно покрасневших глаз, вислые усы, заостренный подбородок, выражение лица одновременно испуганное и добродушное. «Это я, Натан, ты можешь открыть, старина Сатюрнен».
— Заходите скорее. Рад видеть тебя, Натан.
Пройдя через темную лавку, они оказались в столовой, слабо освещенной двумя свечами. Семейство Шом ужинало. Две девочки-подростка продолжали есть суп, искоса бросая на вновь пришедших внимательный взгляд. Мадам Шом, костлявая, с увядшей кожей и правильными чертами лица, пыталась улыбаться. С горькой поры окопов первой мировой и деревянных крестов ее муж и Натан были на «ты», потому что вдвоем пили отравленную трупными испарениями воду из воронки от снаряда в Сиссоне, едва не умерли одновременно от дизентерии, спали на одной куче навоза в Ретеле и вместе отпраздновали окончательную победу в Меце в борделях, сотрясаемых от подвала до чердака ликующими победителями…
Когда они встречались здесь, чтобы поужинать хорошо прожаренным бараньим окороком — пятнадцать, двенадцать, десять лет назад, — Сатюрнен Шом, разливая вино, традиционно спрашивал своего боевого товарища Натана, «известного писателя»: «Ну что, старина, ты еще во что-то веришь? На что-то надеешься?» И Натан убежденно отвечал «да», увлеченно говорил о большевизме, рационализации производства, Штреземане, Рапалльском и Локарнских соглашениях[101], китайской революции, Троцком, пятилетием плане… Но, правда, говорил все более сдержанно. Последний раз он восхищался массовыми демонстрациями на площади Бастилии, Леоном Блюмом, Мадридом… А на ужинах в минувшие два года Сатюрнен Шом, щадя друга, больше не задавал своего вопроса. Ничего с людьми не поделать, ты это знаешь, как и я, и мне больно видеть, как ты бьешься изо всех сил, лишь бы на что-то надеяться. Натан представил Мюрье:
— Это друг, действительно большой поэт.
Девочки вздрогнули. Старшая любила ходить на круглую площадь Ла-Виллет послушать уличных певцов: слепой аккордеонист, человек с надтреснутым голосом, темно-русая девушка, продававшая розовые открытки с отпечатанными волнующими обещаниями любви, поцелуев под луной, страданий и мимоз… Тринадцатилетняя Жаклин Шом поперхнулась супом, ибо не могла даже представить себе поэта — человека, пишущего такие строчки, от которых сладостно перехватывает горло. А поскольку она никогда не пыталась вообразить, каков поэт, ее совсем не удивило, что он печален и некрасив, ведь всякий знает, что огорчения не красят… Сатюрнен Шом заметил розетку Почетного легиона, и это произвело на него впечатление. Я-то думал, что награждают только банкиров, генералов, министров. А поэт, может, стоит большего, чем все эти субчики… И все-таки странная профессия, но если она позволяет жить лучше, чем скобяная лавка и прочее?
— Угощайтесь рагу, господа!
Мюрье ел как всякий другой человек, то есть много, и тревожные мысли постепенно заполняли его ум… Чтобы не думать, он стал машинально складывать строфы.
Другие видели лишь, как он молча и старательно намазывал камамбер на кусок хлеба.
Мадам Шом отослала девочек спать. «Завтра, — сказала она, — будет такой же день, как и всегда». И обхватила голову руками, глядя на чашку остывшего кофе. Ее вытянутое лицо стало строгим, как у монашки.
101
Штреземан Густав (1878–1929) — немецкий государственный деятель, лауреат Нобелевской премии мира, которую получил за заключение Локарнских соглашений 1925 г., гарантировавших незыблемость границ стран Западной Европы. Рапалльскнй договор был подписан в 1922 г. между РСФСР и Германией и урегулировал спорные вопросы, возникшие между обеими з I ранами после Первой мировой войны. — Примеч. пер.