Какой бред… «Хотя бы вы, месье Ланьо, замолчите!» — «Не замолчу», — ответил мэр. Раскаленное солнце стояло в зените. Нервно затрезвонил телефон. «А, наконец! Грузовик! Сажаю в него моих горлопанов-нацистов и сдаю их в военный округ: делайте с ними что хотите, полковник! Уф!» Сиприен вздохнул с облегчением и дружелюбно посмотрел Готфриду Шмитту прямо в глаза.
— Я знаю, Шмитт, что вас расстреляют (да что со мной, я совсем отупел — Сиприен перевел дух). Шмитт, у меня нет приказа и нет права…
— Нет больше приказов и нет прав, лейтенант… Мы попробуем бежать.
Младший лейтенант Сиприен просиял («Точно, Шмитт, о черт!»).
— …Но нам нужны документы.
— Они в шкафу в глубине сарая. Берите пропуска и печать, я ничего не видел. И не слышал, Шмитт. Бегите через кухню до вечерней переклички! И я вам ничего не говорил. Хорошая погода, месье Шмитт?
— Прекрасная, лейтенант.
Готфрид Шмитт кивнул головой. Когда он выходил, вошел инженер Готлиб Шолль, делегат нацистов. Оба интернированных едва на столкнулись на пороге, но одновременно отшатнулись друг от друга.
— Lass mich aus! (Дайте уйти!) — грубо бросил Шмитт.
Массивный, очень буржуазного вида, инженер Шолль постарался избежать соприкосновения с этим негодяем и прошипел с презрением, так, чтобы его услышали:
— Nicht fur lange Zeit, bloede Verraeter! (Ненадолго, подлый предатель!)
Шмитт прошел с равнодушным видом. «Эти люди созданы для коллективного безумия. Они утратили христианскую веру, гуманизм, исследовательский дух, искалечили немецкую душу, которая выразилась в Гете, Шиллере, Бетховене, Бахе. Вместо сознания у них отныне воинствующая бессознательность. Они ничего не могут с собой поделать и будут идти от преступления к преступлению, от катастрофы к катастрофе. И со мной они не могут ничего сделать, разве только убить меня…» Шмитт неторопливым шагом, засунув руки в карманы, подошел к группе интернационалистов. Для посвященных руки в карманах означали: «Все в порядке, готовьтесь…» «Интернационал» умолк на высокой ноте. Обнаженный до пояса испанец Игнасио Руис Васкес крикнул звонким голосом: «Эй! Наряд по кухне!» Марксист Курт Зеелиг, с перекошенными очками на остром носу, поджидал Шмитта у входа в зал «Б»: «Я все устроил. Наши знают, что делать. Осторожнее с коммунистами, в камере дискуссия».
Сокамерники действительно спорили, одновременно чистя картошку на ужин, в дворике при кухне, между отхожими местами, складом провизии и спальней поваров. Пять человек над кучей провизии сосредоточенно вели одновременно два разговора: один громко, напоказ, когда приближались посторонние, об игре в бридж; другой, нервный, приглушенный, — о решении, которое требовалось принять немедленно, ибо от него зависела жизнь. Нужно ли полагаться на пакт Молотова-Риббентропа? Ел-линек, худенький поляк с рыжей шевелюрой, сомневался. Франц Краут, металлист из Силезии, которого в свое время ранили в лицо боевики из Stosstruppen[104], затаил на них злобу, смешанную с уважением. «Думаю, нас пощадят, — сказал он, — мы же не одни на свете…» Бела Саньи, выпускник Университета им. Свердлова в Москве, участник обороны мадридского кампуса, скромный тайный агент, поднял узкую голову, на его молодом лице с сухими чертами розовел туберкулезный румянец. От него, инструктора Исполнительного бюро, требовалось высказать мнение четкое и ясное, но при этом никого не задеть. «Нужно учитывать две вещи, — веско произнес он, — намерения партии и долю риска в каждом конкретном случае». Ам-брозио, чьего настоящего имени и национальности никто не знал, сплюнул над острой бородкой и подвел итог: «Вернее всего было бы бежать». Доктор Теодор Мумм, инструктор Исполнительного бюро, обыкновенно немногословный, как того требовало его имя[105], покачал большой круглой головой с восточным профилем и громко протрубил с простодушным видом, так как мимо шла на кухню центристская, социал-демократическая, троцкистская и либеральная шушера: «Стиль Калберстона в бридже отдает дипломатией… Я предпочитаю классический бридж… — и тише: пакты, хм-м, это всегда компромисс, а компромиссы — дело сомнительное… Победы Гитлера скорее представляют для нас угрозу…» Ему всегда было трудно четко формулировать свои мысли, как требовало его положение в «аппарате». Последние инструкции Исполнительного бюро ограничивались разъяснением директивы Западного бюро Коминтерна, а этот документ не предусматривал столь сокрушительной победы Германии. Циркуляр подчеркивал лишь необходимость сохранить кадры в подполье и завязывать связи в войсках.