— Шах и мат, — добавил Эстебан и перевернул доску на бурое одеяло. Он ушел, скрипя ботинками, сверкая желтоватыми глазами, и отправился прямо к секретарю ячейки Беле Саньи: «Прошу вынести мне порицание. Я нарушил дисциплину. Я говорил с Бартом. Чтобы выразить ему мое презрение. Ты понимаешь: он был для меня больше, чем брат». «Импульсивный ты человек! — ответил секретарь. — Я не буду ставить вопрос на Бюро. Только проинформирую организатора ИК».
Вилли Барту нечего было ответить, и он промолчал. Бледный, с напряженным тонким лицом, он стал собирать фигуры длинными пальцами. Пережив страшное падение, человек начал приходить в себя, удивленный, что еще жив, но физически был совершенно разбит. Эстебан — сама прямота, но он большой ребенок. Какие у нас замечательные люди! У Эстебана есть чувство справедливости. Если бы однажды он смог понять! Но он никогда ничего не узнает, я для него останусь гниющим трупом. Бонифаций не раскрывает себя никому. Он — только тайна, работа, польза, молчание. Бонифаций представляет самую сильную, эффективную, самоотверженную организацию, ту, что не исключает, а поражает насмерть предателей (или слабых), требует полной анонимности при подлинных удостоверениях личности, посылает с нелегкими, опасными поручениями в Китай, Бразилию, США, повсюду! Она заставляет вас жить во дворцах под угрозой угодить в самые страшные тюрьмы, она публично отрекается от своих агентов, но никогда не бросает их в беде… Огромная честь работать под началом Бонифация, но она подразумевает безвестность, а порой вознаграждается публичным бесчестием. Живешь ради партии и больше не видишь ее, и партия тебя не видит, а если поступает приказ, притворишься, что партию ненавидишь…
В последний вечер привычная группа собралась вокруг идеолога Курта Зеелига, который, чтобы сберечь силы, провел весь день в постели, положив руки под голову, и теперь чувствовал себя бодрее. Его рыжеватые волосы спадали на высокий лоб. От тонкого носа с подвижными ноздрями расходились резкие складки. Глубоко посаженные глаза казались еще меньше из-за тяжелых сморщенных век. На слишком длинной жилистой шее проступали голубоватые вены. «Такая шея — мечта для виселицы», — говорил он. «Ты напоминаешь мне, — дружелюбно шутил Васкес, — ощипанную птицу, знаешь, бывают такие философского вида индюки. Сразу видно, что ты человек сложный, сложный, как твоя философия… Если тебя повесят, ты сумеешь перетереть веревку своей шеей и освободиться. Тебя посчитают мертвым, а ты поведешь легонько носом и скажешь: еще нет, джентльмены! А затем запросишь последние статистические данные с Уолл-стрит и приступишь к написанию «Аналитического трактата о повешении»… Тебя можно убить только тремя способами одновременно: придирками, спорами с дураками и несколькими пулями в мыслящую черепную коробочку, без которой тебе не жить…»
Зеелигу нравились такие шутки, потому что он, хоть и не подавал виду, нуждался в человеческом тепле точно так же, как в ежедневных статистических сводках. Он работал в шумной камере над исследованием о концентрации капиталов, упадке финансов, развитии промышленной техники, «которая в управлении производством начинает заменять деньги». Этим темам у него была посвящена тетрадь, исписанная мелким почерком, и он знал все колебания цен на коксующийся уголь и все связи между крупнейшими финансовыми учреждениями мира. Редкие номера «Экономиста», доходившие до него, доставляли ему столько же радости, сколько еще более редкие письма жены, с которой он не жил уже четыре года; когда на него снисходила эта манна небесная, он ходил по двору вприпрыжку, похожий на клоуна в своих широких штанах. Подтяжками ему служили веревочки.
Зеелиг неплохо изъяснялся по-французски, при необходимости используя англицизмы, германизмы, русизмы. Здравый смысл его был приправлен юмором, так что никогда не удавалось понять, смеется ли он над другими, над собой, над всеми сразу или просто взирает на мир с неведомых высот… С первой недели войны он «путешествовал» по концлагерям (отсидев до этого в нескольких тюрьмах республиканской Испании): сначала стадион Ваграм, затем Поре, лагерь для испанцев в департаменте Эро[106] (туда он попал по ошибке), наконец, этот центр размещения, от обитателей которого требовалось невозможное исправление бессчетных ошибок.