— Я создаю проблему для легавых, а проблем они терпеть не могут. Легавым нужны готовые решения, но в наше время таких решений не существует! Кто вы, в конце концов, по национальности? Приходится читать им курс лекций о понятии национальности, новейшей истории Центральной Европы, роли идей в истории, кризисе социализма, и все это в связи с досадным сохранением старых полицейских государств и их паспортной системой… Во мне смешалась немецкая и польская кровь, господа, я родился в Познани, а значит, хотелось мне или нет, был пруссаком до восстановления Польского государства. Тогда я стал поляком из отвращения к пруссачеству; затем принял советское гражданство из любви к свободе и марксистских убеждений, потом стал апатридом, бежал в Париж из той же любви к свободе и марксистских убеждений. Натурализовался в Испании, когда там произошла революция… Достаточно понятно? Я чувствую себя европейцем, германо-романцем по своей культуре. «Но вы должны были каждые две недели продлевать разрешение на проживание в департаменте Сены?» А что я мог поделать? Корень зла — в правительственной чехарде, в беспорядке, царящем в Префектуре, которая посеяла мое дело, в бездарности инспекторов. Легавые не в состоянии следить за моими рассуждениями. Самый развитой из них, который после Педагогической школы водрузил на нос очки в черепаховой оправе и приобрел картезианский вкус к логике, наконец начинает прозревать во всем этом политическую проблему: «Вы коммунист?» В соответствии с «Манифестом» Карла Маркса — бесспорно; но именно по этой причине меня исключили из компартии. «А, значит, вы троцкист?» В общепринятом значении слова, возможно, и так, но оно не точно; а в точном значении, которое ему придает троцкистская партия, если только она существует, — нет… «Короче, вы считаете себя социалистом?» Да, я социалист, но нигде не состою, так как не вижу разницы между Социалистической и Радикал-социалистической партиями… «Закончим с этим, месье. Ваша лояльность Франции…» Я ее доказал с избытком всей своей предшествующей деятельностью.
Так рассуждал Курт Зеелиг в последние часы перед побегом. И продолжал:
— Цивилизация великих периодов Средневековья строила церкви и монастыри. Церкви выражали духовные устремления народа, которым придавала форму теологическая мысль и воображение; монастыри означали конфликт между аскетизмом, этой попыткой подавить человеческое в человеке, даже калеча его, и бурлением инстинктов в варварском обществе. Из этого конфликта теократия смиренно извлекала выгоду: монастыри были процветающими предприятиями… Стиль барокко стал порождением аристократического и буржуазного общества, которое меркантилизм, охвативший старый и новый свет, обогатил под управлением абсолютных монархий, прислушивавшихся к мудрым советам иезуитов. Барокко — стиль изменчивый, ибо жизнь становится все более и более динамичной, пышный, ибо богатые любят украшения, нередко чувственный и притом благородно упорядоченный… Люди открывают для себя радости жизни… Версаль воплощает в тесаном камне, партерах и фонтанах геометрический, декоративный и изысканный порядок, задуманный великими администраторами, за которыми уже стоят крупные банкиры. Заметьте, что Французская революция не создала своего стиля. Это был скорее разлом в истории, чем эпоха творения; прокладывался путь для творчества в будущем, главным было расчистить для него место. Богиня Разума[107] заимствовала гармонию у древних. XIX век создал заводы, поначалу безобразные, уродливые, как и то рабство, которое они породили; к тому же капитализм на подъеме с поистине энциклопедическим дурновкусием собирал остатки стилей прошлого и увенчивал свои строения неовавилонскими куполами, словно его архитекторы тщились доказать: все, что создано со времен Ниневии, — его законная добыча. Это тщеславие выскочек не лишено было величия; капитализм имел на то основания, ибо накладывал руку на прошлое, настоящее и будущее. Единственное, чего ему недоставало, — это душа и тот живой ум, который выходит за чисто технические рамки. Их всех его творений я ценю только Эйфелеву башню, как из-за ее пользы, так и из-за чисто символической бесполезности: это сооружение из стали гораздо больше, чем соборы, построенные несчастными, которые верили в ад и рай, демонстрирует господство металла — он самодостаточен и торжествует, не нуждаясь ни в разуме, ни в вере. Затем, в начале XX века, началась эпоха умеренно разумных творений: замечательно оборудованные огромные вокзалы, роскошные банки, кинотеатры. Нью-йоркские небоскребы вознесли бизнес на невероятную высоту над движением толп, уносимых под землю в скрипучих, содрогающихся, душных вагонах. Нужен Данте, чтобы очистить от банальности подлинную картину этого мира. И вот эпоха рушится; она не могла длиться долго, иначе сейфы бы лопнули под напором бумаги, тщившейся изображать из себя золото. Обман нарушал строй молекул даже крепчайшей стали… Я задаюсь вопросом, какая архитектура, пусть даже она существует только в зачатке, лучше всего отражает нашу эпоху. Заводы-гиганты, разумеется, «Крупп», «Ле-Крезо», Магнитогорск, Детройт. Но, заметьте, они лишь развивают и рационализируют индустриальный стиль вчерашнего дня и в силу избыточной рационализации становятся гротескно иррациональными: бесчеловечными, непригодными для жизни, уязвимыми. Это чудовищные комплексы, выстроенные для машин, рынков, денег, — не для людей. Форты Бриалмона, линии Мажино, Зигфрида, Метаксаса? Грандиозные кротовые норы, забетонированные; электрифицированные; но предназначены они для смерти; а не для жизни — искусные усовершенствования Великой Китайской стены, которые, как мы только что убедились, совершенно бесполезны. Подлинный стиль нашего времени — стиль концлагерей. Мы живем в отвратительной коробке, потому что оказались в прекрасной стране, где отвлеченный гуманизм отстал от нашего времени на эпоху или опередил ее на две — будущее покажет. Концлагеря Германии и России — шедевры в своем роде, невиданные прежде в истории. Лагерь на Белом море занимает большую территорию, чем Бельгия и Голландия, вместе взятые, с рыбокомбинатами, промышленностью, лабораториями, аэродромами, образцово-показательными тюрьмами, школами, местами для культурного досуга и проведения казней. В III Рейхе Дахау и Ораниенбург задуманы в соответствии с научными принципами выгрузки, сортировки и уничтожения людей, то есть принципы самой строгой экономии применяются для достижения самых широкомасштабных целей. Они безукоризненно сочетают изоляцию и жизнь в коллективе, вызывают чувство безысходности, оставляя все-таки крошечную толику надежды. Ватерклозеты там гигиеничны, и бумаги в них в изобилии — все ради морального воздействия. Классификация жертв достигла такого совершенства, что сама администрация в итоге путается в ней, как учителя арифметики в высшей математике… Пыточные камеры оборудованы точно операционные; печь крематория поблизости, предусмотрено даже серийное производство дешевых погребальных урн, которые можно посылать почтой. Сквозь скромную с виду колючую проволоку пропущен электрический ток; прожектора, расставленные по начертанному геометрами плану, заливают огромное человеческое стадо своим пугающим светом… Заметьте — концлагеря потихоньку расползаются по всей Европе. Счастливая Италия разместила их на островах; опыт Испанской республики оказался не слишком удачным, потому что ей не хватало организованности. III Республика тоже импровизировала, безо всякой озлобленности, и тем не менее сумела разместить в Аржелесе[108] целую армию… Война, требующая транспортировки пленных, приведет в этой сфере к новым достижениям… Необходимо отвлеченно, без лишнего негодования поставить главную проблему: превратятся ли индустриальные общества в огромные рационализированные тюрьмы? Кажется, они эволюционируют к такому параноидальному усовершенствованию. Но нельзя исключать, что война, распространяясь все шире и затягиваясь все дольше, высвободит чувства, идеи, потребности, технику, устремления, способные направить общество к иному образу жизни… Мы знаем примерно, чего следует хотеть, не знаем только, что будет. Экономические данные малоутешительны, но они выражаются в цифрах, а цифры создают лишь иллюзию реальной жизни. Говорю вам как экономист… Данные, относящиеся к людям непосредственно, более противоречивы. Современный человек склонен соглашаться на ограничение свобод, к которому его собственные живые порывы не смогут целиком и полностью приспособиться… Нынешние неврозы, вероятно, излечатся или приведут к своей противоположности… Во всяком случае, лежа на этой соломе, питаясь жесткой фасолью, за убогими заграждениями, мы, вы и я, провидим рождение грядущего мира, которое будет очень трудно предотвратить.
107
Имеется в виду деистический культ Разума, возникший во время Великой французской революции на основе идей Просвещения. Богиню Разума на революционных праздниках изображала, как правило, красивая девушка в античных одеждах. —
108
Лагерь на юге Франции, предназначавшийся для иитернированных испанских беженцев-республиканцев. Примеч. пер.