— Чтобы умилостивить немилосердных богов, нарекаю сей пропащий корабль именем неверной возлюбленной — «Мария-Грасия»… Я закончил эту бесполезную работу лишь из чувства долга. Зеелиг, говоришь ты хорошо, да только настало время выбросить общие идеи за борт. Они как-нибудь выплывут… А нам — поднять паруса!
Готфрид Шмитт, похожий внешне на посмертную маску Бетховена, завязал шнурки своих подбитых железом ботинок и саркастически усмехнулся. Курт Зеелиг заканчивал одеваться. Под штопаным воротничком рубашки он повязал желтый галстук в красную полоску и увидел, что Васкес готов прыснуть со смеху: «Я выгляжу смешно?» — «Есть немного», — ответил испанец. Шмитт тихо вмешался: «Да нет, Курт, вы никогда не выглядите смешным. А этот пусть хохочет». Зеелиг свернул свой плащ, выбеленный дождями Богемии, Австрии, Германии, Испании, Франции. «Смех вызывают контрасты; должно быть, я часто бываю смешон…»
Васкес, с синеватой щетиной на щеках и подбородке, выпуклым лбом и угловатым носом, взглядом мрачным, уклончивым, насмешливым и недобрым, надел старую куртку поверх рубашки защитного цвета и стал похож на гордого и симпатичного авантюриста, готового на все. «Беру командование на себя, — заявил он. — «Мария-Грасия», моя прекрасная бригантина, отправляйся в плаванье по опасным морям, которые мы любим, а если тебе суждено потонуть, то иди ко дну без сожалений, на самую глубину… Итак, первые пошли, следите за двором…»
И вышел, насвистывая: «Гренада, Гренада, сады моей любви…» Это был сигнал. По углам трюма зашевелились тени. Васкес на ходу похлопал по плечу Вилли Барта.
— Будь готов через пятнадцать минут. Идешь с нами. По возможности, конечно. Доверие стоит недорого, amigo[110].
Центр размещения в Ла-Сольте, точно в чаду безумия, продолжал свое банальное и бессмысленное существование. Под жалким подобием внешнего порядка крылась тайная активность. Над кабинетом поднимался тонкий белый дымок: младший лейтенант Сиприен жег бумаги. Он отправил в огонь даже портрет генералиссимуса. Среди идиллического сельского пейзажа реквизированный грузовик уносил прочь спаянную группу нацистов, хорошо одетых, дерзких и нахальных, под охраной пяти пожилых пехотинцев. Остался лишь один часовой у ворот, два наблюдательных поста у ограды опустели.
Через оконце кухни управляющий Шибо, за свое желтоватое лицо прозванный Репой, передавал капралу Куэнтру ящики с продовольствием. «Это уж фрицам не достанется», — пыхтел Куэнтр, утирая пот.
Вечерняя похлебка была жидкой, но люди сходились на ужин разодетые, точно на праздник или на похороны… Свобода дорогая (из песни)[111], ты — еще и покинутость, опасность, злая доля, неизбежная неволя… Квадратный двор почти опустел. Только старик-эльзасец с бородой библейского патриарха по своему обыкновению читал Библию; упрямый, мало что понимавший в этом порочном мире, он вырезал из дерева красивые трости, добросовестно мыл посуду, никогда не сердился, боялся беды, но в глубине души желал мученичества. Слуги Зверя близко, но он ждет их спокойно под защитою Господа (какой слабой защитой!). Борода его курчавилась, точно шерсть. Аннамит по прозвищу Тростинка чистил котлы.
Люди уходили по одному, как было условлено, кто в одной рубашке, с чемоданчиком или узелком, кто налегке, с беззаботно-решительным видом. Во дворике за кухней Игнасио Руис Васкес, в коричневой куртке и кепке со сломанным козырьком, подавал им знак, и они исчезали между складом и поленницей, которая примыкала вплотную к низкой стене с протянутой по верху колючей проволокой; в этом месте в ней была предусмотрительно прорезана дыра. Подтянуться на руках и затем спрыгнуть на жесткую землю; и, отряхнув ладонью пыль со штанин, беглец живо взбирался по крутой тропке, что вела к Башне Узниц. В этот миг секунды бились в груди в унисон с сердцем, лихорадочно, тревожно — надо было радоваться, но не верилось.