Майор Аккер, искренне опечаленный, ибо он любил Париж, Францию, Европу, музеи, хорошую литературу, старинную архитектуру, людей, на чьи души наложило отпечаток многовековое накопление трудов и богатств, понимал также, что древние строения должны разрушиться, что должна прийти раса господ, чтобы упорядочить хаос, что исчерпавшая себя культура должна пасть, уступая место новым силам. Иначе могли бы мы выжить? Аккер негромко произнес, прерывая повисшее напряженное молчание:
— Месье Фелисьен Мюрье, мне было бы жаль, если бы мы как-то стеснили вас, поверьте… Многие годы я хотел познакомиться с вами, для меня это действительно честь. Я, как и вы, люблю и знаю наизусть стихи, которые вы процитировали. Германия обладала бесконечным терпением, таким, с которым под землей смещаются горные породы… У меня есть лучшие издания ваших произведений, они были моими верными спутниками во дни мира… во дни несправедливого мира, который нам навязали. То был мир без братства и примирения, но мне известно, что вы из тех, кто к примирению стремился…
Вы страдали, я пережил то же, что и вы, я воевал под Верденом, находился в Майнце во время оккупации, прожил восемь лет неподалеку отсюда, на улице Старой Голубятни[116]. Французская армия побеждена, она сражалась героически, как и наша. Французская культура не побеждена, она непобедима, она дополняет нашу. Границы и режимы меняются, цивилизация обновляет свои основы, великие произведения остаются. Ваше творчество прошло проверку временем, мэтр, и оно не закончилось. Сколько бы ни продлилась эта война, мы переделаем, я хочу сказать, воссоздадим Европу. Новая единая Европа нуждается в таких людях, как вы. Месье Мюрье, франки, первые короли Франции, говорили на том же языке, что и мы, и слово franck означало «твердые», «неумолимые», вам это известно, не так ли? Я всего лишь офицер запаса, я ученый. Я пришел отдать вам дань уважения. В вас я уважаю братскую страну. Нам не из-за чего ссориться, у нас в прошлом скорбь, а в настоящем — великий общий долг воссоздать Европу. Откроются музеи, возродится пресса, станут выходить французские журналы… Мы просим вас только продолжить творить. Пишите, печатайтесь, доверяйте нам.
— А вы уверены, что я не еврей и не анархист? — доверительно поинтересовался Мюрье.
— Будьте тем, кто вы есть, дорогой мой великий поэт. И потом, слушайте: европейская революция — это мы.
Все, что он говорил, могло оказаться правдой. Когда даже правда становится оскорблением и ложью…
— А цензура? — резко спросил Мюрье. — Вы собираетесь устанавливать цензуру?
— У вас она уже была, месье Мюрье. Цензура военного времени.
— У нас была — своя. Писателей она не касалась… Вы намерены объявить вне закона «выродившееся искусство»? Собираетесь чистить библиотеки?
— Согласитесь, месье Мюрье, что есть много плохих книг… У нас мы ликвидировали те формы искусства, которые подрывали наш дух. Франция завтрашнего дня будет поощрять формы искусства, свойственные ее гению. Разве сможет она проявить снисхождение к тем, которые ее ослабили? Разве не бывает изощренных ядов, от которых народ должен защищаться? Не упорствуйте. Мы протягиваем вам руку.
116
Старинная улица в квартале Сен-Жермен в Париже, недалеко от улицы Жакоб, где происходит действие, —