Мы взяли такси, чтобы всю дорогу целоваться. Таксист поехал по Парк-авеню, повернул на Пятую и остановился на углу Пятьдесят седьмой улицы, прямо перед «Тиффани». Я невольно вспомнила про Одри Хепберн и Трумена Капоте. Когда Алан расплачивался, таксист сказал, что любит подвозить молодоженов, потому что они всегда оставляют хорошие чаевые.
Алан оставил ему хорошие чаевые, и мы вышли из машины. Я не отходила от него ни на шаг: мне вдруг стало страшно. Некстати вспомнились многочисленные заметки из «Нью-Йорк Пост» про психов, которые бродят по улицам с револьверами в карманах и отстреливают счастливые парочки. А мы буквально светились от счастья, стало быть, нас замочат в первую очередь.
Жизнь была полна счастья. И подобна сну, который может закончиться в любую минуту.
А пробуждение, скорее всего, будет страшным. Нас наверняка пристрелят, и наша фотография окажется на первой полосе под заголовком «Stubbed in full honey moon»[50], или что-нибудь в этом роде.
Я стала оглядываться вокруг в поисках психов. А их, видит Бог, в этом городе предостаточно, и все на свободе. «По крайней мере, перед смертью я целый месяц была счастлива», — сказала я себе.
С тех пор как Алан отыскал меня у Риты, я парила в облаках. Правда, время от времени приходилось щипать себя за руки, чтобы убедиться в том, что это не сон.
Он примчался через полчаса после того памятного звонка. Прижал меня к себе с такой силой, что я едва не задохнулась, под умиленным взглядом Риты, которая, скрестив пальцы и обратив взор к небесам, горячо благодарила Пресвятую Богоматерь, бормоча все молитвы, какие знала. А он все сжимал меня в объятиях и просил больше никогда никуда не исчезать. С пианисткой все вышло ужасно. Увидев ее в аэропорту Ла Гардиа, он сразу подумал: и зачем она приперлась? Зачем она вообще ему понадобилась? Как бы намекнуть, что она здесь лишняя, что ему невыносимо ее присутствие в этих стенах, где еще остались мой запах, моя зубная паста, один носок и прекрасные альбомы, которые он листал не переставая, повторяя, какая я замечательная. Присцилла уже все решила: она разведется и переедет к нему в Нью-Йорк со своими тремя детьми. С тремя детьми! Ее муж не станет чинить препятствий. Он дает жене год на размышления, и, если за это время ее чувства к другому не остынут, она получит развод и приличные алименты. Осталось только найти достойную школу для детей. Трое детей! Подходящая школа! И все это с согласия мужа! Алан не знал, куда деваться. Под предлогом жестокой зубной боли он отправился спать в соседнюю комнату, в мою постель, где простыни еще хранили мой запах.
Мой запах… Он всю ночь шарил по кровати, ища мое тело, в ярости сжимая подушку, обзывая себя идиотом, последним кретином, самым дебильным мужиком за всю историю Америки, слепым мулом, тупым дегенератом, и в бессильной злобе снова утыкался лицом в подушку, обуреваемый нестерпимым желанием. Больше всего на свете ему хотелось заняться со мной любовью, именно любовью, именно заняться, а не перепихнуться впопыхах. Он воображал мизансцены, позы, ласки, и дикая боль пронзала все его тело при одной мысли о том, что он, возможно, потерял меня навсегда.
Навсегда.
Прижавшись к нему, я упивалась его словами, с закрытыми глазами повторяя: «Еще, еще любви, еще».
Он гладил мои волосы, целовал мои веки, похлопывал ладонью по моему затылку, словно желая удостовериться, что я рядом, никуда не делась, и продолжал свою историю.
На следующее утро они завтракали молча. Присцилла уже успела изучить свежий номер «Нью-Йорк Таймс» и составить список культурных мероприятий: фильмов, выставок, концертов. В результате Алан оказался в темном кинозале неподалеку от Линкольн-центра, на просмотре французского фильма.
— Я сам его выбрал, — признался он. — Мне хотелось слушать твой язык и вспоминать твой акцент, но о чем этот фильм, я не помню… Даже название вылетело из головы…
Вечером ему пришлось исполнить свой сексуальный долг, благовидных предлогов для отказа не оставалось.
— В нашей постели? — спросила я, впервые позволяя себе притяжательное местоимение.
— В нашей постели, — ответил он. — Можешь себе представить…