— А вы не знаете, как перейти через Ущелье? — спросил Виртус.
— Не знаю, — сказал м-р Трутни. — Никогда там не был. Человеку интересен лишь человек, пустые умозрения мне чужды. Ну, скажем, есть там дорога — на что она мне? Смешно подумать, что на той стороне найдешь что-нибудь новое! Endem est omnia semper.[11] Природа сделала для нас, что могла, и тот, кто не найдет удовольствия дома, не найдет его на чужбине. Ах ты, что за тварь! Ты подашь ужин или ты ждешь, пока я тебе кости переломаю?
— Иду, сэр! — крикнул Труд.
— Может быть, по ту сторону ущелья все иначе, — скзал Джон, пользуясь короткой паузой.
— Навряд ли, — сказал м-р Трутни. — Одежда и манеры могут меняться, природа человеческая неизменна. Поверьте, там те же занятные канальи, которых мы видим здесь.
— А вот Разум, — сказал Джон, — считает…
— Ах, Разум! — воскликнул м-р Трутни. — Этот психопат, который ездит повсюду в доспехах? Надеюсь, вы не подумали, что я с ним в дружбе? У разумности, которую я ставлю так высоко, нет худшего врага, чем Разум! Бедность языка, знаете ли…
— А в чем разница? — спросил Виртус.
— Разумность легка, Разум тяжек. Разумность знает, где остановиться, а ваш Разум нудно и долго сплетает доводы. У разумности — большая и веселая семья, Разум — холостяк, если не девственник. Будь моя воля, я бы его засадил в желтый дом, пусть там рассуждает. Он фанатик, я вам скажу, не знает меры, золотой середины, которую так ценит великий Стагирит. Auream quiquis…[12]
— Простите, — сказал Виртус, — мне странно это слышать. Я тоже взращен на Аристотеле, но, по-видимому, у нас были разные тексты. В том, который читал я, учение о мере значит совсем иное. Стагирит подчеркивает, что добро меры не имеет, нельзя зайти далеко по верному пути. Суть в другом: мы должны вести линию из середины основания, но чем дальше вершина треугольника, тем лучше. И потому…
— О, боги! — прервал его м-р Трутни. — Помилуйте нас, молодой человек! Мы не на лекции. Согласен, согласен, вы ученее меня! Философия — любовница, а не гувернантка. Педантизм мешает наслаждаться не меньше, чем…
— Что же до рассуждений, — продолжал Виртус, не знавший светских правил, — Аристотель придерживается другого мнения. Он считает, что самые бесполезные из них — самые достойные.
— Вижу, вы большой зубрила, молодой человек, — криво усмехнулся м-р Трутни. — Могли бы получить вцсший балл. Но здесь, вы меня простите, это все не к месту. Джентельмен знает древних не так, как ученый сухарь. Мы не запоминаем систем. Что такое система? Какая система лишена припева «Que sais je?»[13] Философия украшает, если хотите — услаждает жизнь, но мы посещаем Академию как зрители, не как участники. Труд, чтоб тебя!
— Ужин подан, сэр. — сказал Труд, появляясь в дверях.
И мне приснилось, что все пошли в столовую.
На столе стояли графин с вином и блюдо устриц. Как и предупредил м-р Трутни, вино было не очень хорошее, а рюмочки так малы, что Виртус выпил все сразу. Джон старался пить помедленнее, и потому, что боялся рассердить м-ра Трутни, и потому, что у него сводило скулы. Но старался он зря, ибо к супу подали херес.
— Dapibus onerabat mensas ineptis,[14] — сказал м-р Трутни. — Надеюсь, этот неприхотливый напиток не претит здоровому вкусу.
— Вы сами делаете херес? — удивился Джон.
— Я имел ввиду вино из первоцвета, — сказал м-р Трутни. — А это мне соседи присылают. Кто прислал херес, Труд?
— Отец Плюш, сэр, — ответил Труд.
— Палтус! — вскричал Джон. — Неужели вы ловите сами…
— Нет, — сказал м-р Трутни. — Морскую рыбу мне присылают друзья, живущие у моря.
Больше Джон не спрашивал, и, когда подали несколько редисок, рад был услышать: «Смиренная еда, яйцо или редис…» Я знал во сне, откуда что взялось. Баранью ногу прислал м-р Маммон, закуски и пряности — Снобы, шампанское и мороженое — лорд Блазн. Многое м-р Трутни нашел в своем погребе, ибо прежние обитатели дома были щедры, а еда на Севере хранится долго. Хлеб, яблоки и соль оставил Эпикур, построивший этот дом. Легкое вино оставил Гораций, кларет и почти всю посуду — Монтень. А портвейн, поистине несравненный, принадлежал Рабле, которому его подарила Матушка, когда они еще ладили. После ужина м-р Трутни встал и возблагодарил Хозяина по латыни.
— Как? — удивился Джон. — Вы в Него верите?
— Всему свое место, — отвечал м-р Трутни. — Не мне отвергать столь прекрасную традицию. — Тут он побагровел и повторил, глядя на Джона: — Да, свое место, свое место!
— Вон оно что!.. — сказал Джон, и они долго молчали.
— Кроме того, — будто начал м-р Трутни, помолчав минут десять, — ценю хорошие манеры. Дорогой мой друг, мистер Виртус, ваш бокал пуст. В нем нет ничего. Cras ingens interabimus…[15]
Снова все замолчали, и Джон подумал, не заснул ли м-р Трутни, но тот не спал, ибо сказал с большим пылом: «eras ingens ту-ру-рум, ту-ру-ру-рум…», улыбнулся гостям и закрыл глаза. Тогда вошел Труд, очень худой и оборванный в утреннем свете, и унес его в постель. Вернувшись, он проводил в постель и гостей, а, придя в столовую еще раз, слил остатки вина, выпил, постоял, моргая красными глазами, зевнул и принялся накрывать стол к завтраку.
Мне снилось, что Джон проснулся от холода. В доме было тихо, и встать он не решался, а попытался уснуть, навалив на себя все, что увидел. Однако он не согрелся и подумал: «Дай-ка я лучше пройдусь». Камин внизу еще не топился. Отыскав черный ход, Джон вышел в серый утренний садик или, вернее, дворик. Его окружали стены, деревьев в нем не было, и почти сразу под тонким слоем земли лежала скала. Неподалеку от дома стоял на четвереньках Труд и пытался удержать на месте кучку песка. Вокруг нее темнел голый камень.
— Доброе утро, — сказал Джон. — Что вы делаете?
— Грядку, сэр, — ответил Труд.
— Ваш хозяин — искусный садовод, насколько я понял.
— Он так говорит, сэр.
— А сам он здесь работает?
— Нет, сэр.
— Какая плохая земля!
— Меня кормит, сэр.
— А что тут растет, кроме редиски?
— Ничего, сэр.
Джон заглянул через стену и отскочил — там было ущелье. Даже этим холодным утром было видно, что по ту сторону теплее и зеленее, чем здесь.
— Не прислоняйтесь к ограде, сэр, — сказал Труд.
Оползни бывают.
— Неужели?
— Да, сэр. Я ее сколько раз чинил. А то бы дом сполз вон куда.
— Значит, ущелье становится шире?
— Здесь, у нас, становится. Вот при мистере Эпикуре…
— А вы и при других тут служили?
— Да, сэр, при всех. Как же им без меня? Раньше меня звали по имени Раб, а теперь по фамилии.
— Расскажите мне о своих прежних хозяевах.
— Мистер Эпикур был первый. Болел, бедняга, все боялся черной ямы! Хороший был человек. Тихий такой, уважительный. Очень я его жалел, когда он сполз…
— Как? — вскричал Джон. — Они гибли при этих обвалах?
— Почти все, сэр.
Тут из окна раздался рев:
— Эй, Труд, сукин сын! Где горячая вода?
— Иду, сэр, — отвечал Труд и вскочил с четверенек, успев, однако, еще раз подгрести со всех сторон свою кучку пыли.
— Скоро уйду от него, — сказал он Джону. — На Север.
— На Север?
— Да, сэр. Я думал, и вы с мистером Виртусом туда идете.
— Труд! — ревел м-р Трутни.
— Иду, сэр, — откликался Труд, подвязывая штаны бечевкой. — Так что, мистер Джон, разрешите мне пойти с вами.
— ТРУ-У-У-Д! — надрывался м-р Трутни.
— Иду, сэр. Значит, я сейчас ему и скажу.
— Да, мы пройдем немного дальше на Север, — сказал Джон. — Идите с нами, если Виртус не против.