– Не подходит для чего?
– Для этого мира.
Асаф молчал. Вспомнил дерзкую девушку на бочке, которая, как он был уверен, была гордячка и насмешница. Но она немного похожа и на меня, подумал он в смятении, и осторожно снял её оттуда.
– А я, наоборот, рассказывала ей, какая её ожидает хорошая и красивая жизнь. Что она ещё полюбит кого-то, и он полюбит её, и у них будут славные дети, и она поездит по свету и встретит интересных людей, и будет петь на сцене, и её будут приветствовать в концертных залах...
Слова застыли у неё во рту. Она снова погрузилась в себя. Что она знает, подумал Асаф, всё, что она обещала Тамар, ей самой не знакомо. Пятьдесят лет запертая в этом доме. Что она знает.
Он вспомнил разочарование и глубокую скорбь на её лице, когда он появился здесь, и она обнаружила, что это не Тамар, и понял со всей определённостью, насколько Тамар важна для неё. Нет, не только важна: необходима. Как вода и хлеб, как вкус жизни.
– А в последнее время я уж и не знаю, что происходит. И она уже не раскрывает своё сердце, как прежде. Приходит. Работает. Сидит. Молчит. Часто вздыхает. Хранит от меня тайну. Я не знаю, что с ней происходит, Асаф... – её глаза и кончик носа вдруг покраснели, – она стала худая и потухшая. Нет больше света в красивых глазах. – Она подняла лицо, и он был потрясён, увидев тонкую линию слёз в морщинах. – Что скажешь, милый, ты найдёшь её? Найдёшь?
В девять вечера она купила две порции меорава[20] и колу и села поесть у входа в административное здание. Одну порцию дала Динке, сама набросилась на вторую, и обе они с наслаждением пыхтели, и, наконец, вместе вздохнули, сытые и счастливые. Облизывая пальцы, Тамар думала, что давно не получала такого удовольствия от еды, как сейчас от того, что купила на деньги, заработанные пением.
Потом снова накатили мысли. Люди, торопясь, проходили перед ней, и она старалась сжаться в маленький безымянный свёрток. Ей хотелось снова стать той Тамар, что была год назад, год с четвертью. Лежать на животе в своей кровати, окружённой тряпичными и шерстяными зверушками, которые были с ней с самого рождения, прижимать ухо к телефонной трубке, ноги болтаются и перекрещиваются за спиной – так делали девушки в фильмах, и она тоже так делала, наконец-то был кто-то, с кем она могла это делать – и это было так приятно, лежать и разговаривать с Ади о Галит Эдлиц, которую видели, целующейся с Томом, язык и всё такое, или о Лиане из хора, которой один мальчик из школы "Бойер" предложил дружбу, и она согласилась. Из "Бойера", представь себе! Просто не верится! И обе соответственно ужасаются, тем самым заверяя друг друга в общей преданности искусству, то есть Идану.
Пожилой человек, одетый с устаревшим шиком, медленно прошёл, опираясь на палку, и посмотрел на неё. Губы его удивлённо двигались, как у рыбы. Она увидела себя в его глазах: слишком молодая девушка, в слишком позднее время, в неподходящем месте.
Свернулась, как только могла. Этот день был длинным и изнуряющим, её первый день на улице, но она должна была встать и сделать ещё несколько кругов, чтобы, если кто-то уже заметил её сегодня и следил за ней издали – чтобы мог подойти к ней опять, под покровом темноты.
Подходили, и немало. С ней всё время говорили, делали замечания и давали советы. Никогда ещё она не была замарана таким количеством грубых слов и такой ранящей отчуждённостью. Она поняла, что нельзя отвечать. Ни одним словом. Только следить за рюкзаком и магнитофоном и продолжать идти. Динка тоже, конечно, помогала отпугивать пристающих. Потому что, когда из её живота, из внутренностей, доносилось ворчание, самый храбрый из юнцов моментально испарялся.
Но тот, кого ждала, кого больше всех боялась, не пришёл.
Она спустилась на "Площадь Кошек" и прошла между прилавками, освещёнными светом прожекторов, скрыто проскальзывая среди вешалок, нагруженных шароварами и индийскими блузками, она любила эту площадь, даже, несмотря на то, что Идан и Ади постановили, что это всего лишь "Пикадилли для бедных". Другой, изысканной поступью, словно бренча браслетами на ногах, прошла она между прилавками с кальянами, эфирными маслами и цветными камнями. Она примеряла бухарские тюбетейки, и толстый продавец смеялся вместе с ней над её заострённой ашкеназийской головой. Один юноша, мировой специалист (по его словам), предложил написать её имя на рисовом зёрнышке, и она сказала, что её зовут Брунгильда. Красивый парень в коротких штанах и с чалмой на голове сидел на земле, держась рукой за юную ногу девушки, и осторожно рисовал на ней хной татуировку. Тамар стояла и смотрела, немного завидуя. Неохотно оторвалась и ушла оттуда. Пару раз прошла между лавочками, вдыхая лёгкий аромат курений и облака травки, поднимавшиеся тут и там. Притворилась, будто углублённо изучает прилавок со свечами всех форм и цветов, надеясь, что лёгкий озноб в спине, который она ощущала в последние минуты, означает, что кто-то наблюдает за ней. Но когда обернулась, там никого не было.