— Эй, хозяева!..
Нет ответа.
Тоскливо поскрипывает незапертая калитка. Ветер шелестит палой листвой, гоняет её по дворам. Никого нет дома? По всей улице? Нет, не обманете! Я упорный. Дома хоть и бедные, но жилые, сразу видно.
Ну вот, наконец-то!
Старуха в живописных лохмотьях сидела на колоде у ворот и курила трубку. Точно такой же трубкой пользовался мой отец: черенок из бамбука, а мундштук и чашечка из меди.
— Доброго вам здоровья, обаа-сан[5]!
— Да, здорова!
— Ну и славно!
— Здорова я! Не дождётесь!
Бабка глуховата. Приняли к сведению, говорим погромче.
— Вот и будьте здоровы ещё сто лет!
— Нет, не сто ещё. Три годка до ста осталось. Или четыре? Запамятовала…
— Подскажите, какая это улица?
Старуха скрылась в облаке сизого дыма. Из недр облака донеслось хриплое:
— Улица? Там она, улица-то. Там!
Ветром дым повлекло ко мне, я закашлялся. Ничего себе! Мой отец тоже курил крепкий табак, но это зелье было способно отравить дракона! Ну да, табак недёшев, а старуха бедна. Хотел бы я знать, что она добавляет в свою адскую смесь.
Нет, не хотел бы. Меньше знаешь, крепче спишь.
— Там! Оониси!
— Нет, обаа-сан, не та! Эта улица.
Я заорал на весь квартал:
— Эта! На которой мы сейчас!
И для наглядности показал руками.
— Как она называется?!
— Так бы сразу и спросили!
Облако рассеялось. Морщинистый лик моей собеседницы расколола трещина улыбки, явив на свет крепкие жёлтые зубы. Местами зубов недоставало, но для почтенной женщины и это было сказочным достижением.
— А нету у нас названия! — завопила в ответ старуха.
Ответ меня не обескуражил: этого следовало ожидать. Безымянных улиц в Акаяме три четверти, если не больше. Ладно, от Большой Западной тут недалеко. Дорогу я помню, в управе нарисую, как пройти, чтобы забрать покойника.
— Кто у вас в предпоследнем доме живёт?
— Ась?
— В предпоследнем! По этой стороне! По правой!
Я тыкал пальцем в дом с покойником. Думаете, помогло?
— Справа? Цутому-кровельщик живёт. Дочка его, Акико, мне вчера пирожков принесла, умница! Вы не женаты, господин? Молодой вы, счастья своего не понимаете. Вот такую жену вам и надо! Работящая, добрая, а что рябая да хромает, так это… О чём бишь я?
— Не здесь, обаа-сан! Дальше! В конце улицы!
— Ну да, в торце…
— Второй дом по правой стороне! Кто там живёт?
— Это вы про Хромого Шинджи, что ли? У которого весь сад ежевикой зарос? На что вам этот бездельник? Только и делает, что саке хлещет да песни орёт! Где и деньги берёт, прохвост? Я вам вот что скажу, молодой господин… О чём я, а?
Никакой ежевики в саду дома, которым я интересовался, не было. Значит, речь снова о другом доме. Стоп! Если старуха запомнила ежевику…
— А дом, где у крыльца хиганбана растёт, знаете?
— Это где лисий цвет[6]? Второй с краю? Так бы сразу и сказали! Юко там живёт. Давно её не видала, вертихвостку… На что она вам, а? Вы на Акико женитесь, поняли? Кто же берёт за себя банщицу?
— Банщица, говорите?
— Ась? Чего?
— Юко — она банщица?!
— Я и говорю, вертихвостка, как есть вертихвостка! Я в ейной бане не была, врать не стану. Там и мост такой, что все ноги переломаешь, пока перейдёшь. И баня такая, и банщицы, и ходят туда одни… одни… О чём я?
— Баня! Юко! Баня у моста? Какой это мост?!
— Так вам мост нужен? Где баня? Так бы сразу и сказали! Вороньим его кличут, мост-то… Большим Вороньим, вот! Думали, я не вспомню? А я всё помню, всё! Я и вас запомню, до самой смерти помнить буду…
Прозвучало зловеще, я даже вздрогнул.
— Зачем вам этот мост, молодой господин? Нечего там делать приличным людям! И ноги целее будут, и шея. Вам бы лучше… О чём это я?
— Спасибо, обаа-сан! Вы мне очень помогли!
— Да я завсегда… Куда вы, господин?
Я обернулся. Старуха, привстав с колоды, протягивала мне свою курительную трубку. Ужас объял меня, колени подкосились. Стало ясно, кем была старуха в молодости, а может, и по сей день. «Влекомые течением», они же «стебли тростника», а если по-простому, то гулящие девицы из кварталов любви, так предлагали себя прохожим — закуривали и протягивали трубку клиенту. Если тот брал подношение и делал затяжку, это означало согласие.