ПРЕДИСЛОВИЕ
Культурные истоки Французской революции — ради чего писать заново книгу, которая уже существует?
Разве Даниэль Морне, публикуя более полувека назад, в 1933 году, «Интеллектуальные истоки Французской революции», не сформулировал проблему раз и навсегда и не дал исчерпывающие ответы на все возможные вопросы? Не осужден ли историк констатировать те же факты, приводить те же доказательства, подобно Пьеру Менару из рассказа Борхеса, слово в слово, строка за строкой воссоздающему текст «Дон Кихота»?[2]
На эти вопросы можно дать двоякий ответ. Прежде всего сегодня мы знаем не то или не только то, что знали пятьдесят лет назад, и существует немало серьезных монографий, подкрепляющих выводы общего характера конкретными сведениями. Кроме того, даже если предположить, что ни проблема, ни ее решение не изменились, то так же как «Дон Кихот» Менара — не «Дон Кихот» Сервантеса, ибо при тождестве текстов он написан четырьмя столетиями позже, так и наше отношение к проблеме истоков уже не может быть выражено при помощи понятий, привычных для Морне и его современников. Историки стали более осторожны в установлении причинно-следственных связей. Стремительно сменяющие друг друга события с трудом укладываются в общепринятые категории; ход развития истории больше не представляется единственно возможным и имеющим заранее известный финал, — все это учит историков осмотрительности и недоверчивости.
Удастся ли нам избежать опасностей ретроспективного «предвидения», высказываемого, когда событие уже свершилось, если мы подставим вместо одного слова другое, заменим «интеллектуальные» истоки на «культурные»? Предлагаемая формулировка, несомненно, перекликается с формулировками тех историков, которые в последние двадцать — тридцать лет уделяют преимущественное внимание не столько традиционной истории идей, сколько социологии культуры. Кроме того, эта формулировка подтверждает, что даже самые новые и смелые концепции рождаются под влиянием сдвигов общественного сознания, которые, не выливаясь в четкие определения, тем не менее обусловливают и упорядочивают интеллектуальные построения. При этом особенно важно подчеркнуть, что, формулируя проблему по-новому, мы тем самым ставим и сам вопрос иначе, ибо речь идет уже не столько о том, чтобы выяснить, присутствует ли событие в тех идеях, которые его предвосхищают, предваряют или призывают, сколько о том, чтобы распознать перемены, происшедшие в воззрениях и чувствах, — перемены, благодаря которым могло произойти столь стремительное и столь полное разрушение прежнего — политического и общественного — порядка. В этом смысле утверждение, что Французская революция имеет «культурные истоки», ни в коей мере не означает, будто мы собираемся выяснять ее причины, — мы намереваемся лишь обрисовать ряд условий, которые сделали ее возможной, — возможной же она стала потому, что стала мыслимой.
Наконец, последнее. Эта небольшая книга — не подведение итогов и не исследование конкретных обстоятельств. Она была задумана и написана как эссе. Она не претендует на непреложность суждений, наоборот, ее цель — вызвать сомнения и поставить под вопрос расхожие гипотезы и сложившиеся принципы подхода к проблеме. Опираясь на толкование малоизвестных текстов, старых и новых, основываясь на работах историков, которые в последние годы перевернули наши представления о том, чем занимались и о чем думали французы XVIII столетия, предлагаемый подход призван обратить внимание читателей на неизученные аспекты далеко не новой проблемы.
Итак, мы не собираемся переписывать Морне, наше намерение более скромно, — а может быть, и более дерзко: поставить вопросы, время для которых в те годы еще не пришло.
Глава 1.
ПРОСВЕЩЕНИЕ И РЕВОЛЮЦИЯ. РЕВОЛЮЦИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ
Размышляя об истоках Французской революции, мы не можем не обратиться к классическому труду Даниэля Морне «Интеллектуальные истоки Французской революции. 1715—1787»{1}. (В самом деле эта книга как бы определяет угол зрения, под которым следует рассматривать проблему, и постулирует необходимую, не подлежащую сомнению связь между распространением новых идей на протяжении всего XVIII столетия и свершившейся в конце этого столетия революцией. Рассуждая о проникновении новых идей, которые принято называть идеями эпохи Просвещения, в то, что он называет «всеобщим общественным мнением», Морне выделяет три закономерности. Первая закономерность — новые идеи движутся вниз по социальной лестнице от «высокообразованных кругов к буржуазии, к мелкой буржуазии, к народным массам»{2}. Вторая закономерность — они распространяются от центра (т.е. от Парижа) к периферии (к провинциям). Третья закономерность — скорость их проникновения в массы увеличивается на протяжении столетия, так что если до 1750 года мы имеем дело с предвидениями горстки мыслителей, то в середине века им на смену приходит непримиримая борьба идей, охватившая широкие слои общества, а после 1770 года новые принципы получают всеобщее распространение. Отсюда основной тезис книги: «Французскую революцию во многом предопределили идеи»{3}. Морне не отрицает важности и даже главенства политических причин, но непременным условием перерастания глубочайшего кризиса старой монархии в революцию он считает именно распространение идей Просвещения, критических и реформаторских разом: «политических причин, вероятно, оказалось бы недостаточно для того, чтобы вызвать Революцию, во всяком случае, так скоро. Дорогу этому важному событию расчистили и проложили мыслители»{4}.
2
Имеется в виду рассказ Х.Л. Борхеса «Пьер Менар, автор Дон Кихота», вошедший в сборник «Вымышленные истории» (1944). Здесь и далее подстрочные примечания и перевод иностранных выражений принадлежат переводчику.