Хотя для Платона характерно подчинение знания нравственно-политическим целям, познание красоты знаний выступает у него в речи Диотимы в «Пире» как высокая ступень восхождения к прекрасному как таковому (210 с-е). Философов Платон характеризует как людей, «всячески стремящихся к истине ради знания» (Res. 499 а), а в «Теэтете» дает гиперболизированную картину их устраненности от людских забот (172 d — 175 b).[727] Именно Платон сохранил нам, интерпретируя в духе своих идеалов, анекдот о Фалесе, увлекшемся астрономическими наблюдениями и упавшем в колодец (11 А 9 DK = Tht. 174 а), анекдот, первоначально явно направленный против идеала «чистого знания».[728]
Другой анекдот о Фалесе, сохраненный Аристотелем и интерпретированный им также с позиций предпочтительности созерцательной жизни, повествует о том, как Фалес разбогател, предвидя необыкновенный урожай маслин и заарендовав заранее все прессы в Милете и на Хиосе (11 А 10 DK = Arist. Pol. 1259 а 6 sqq.).[729] В отличие от первого, он был явно направлен на поднятие престижа умственных занятий: среда, в которой создаются устные новеллы и анекдоты, едва ли направит свое остроумие на прославление идеала чистого знания. В этой среде возможны либо насмешки над знанием, либо восхищение его умелым использованием в практической жизни. Гатри совершенно правильно характеризует эти два анекдота как проявление двух противоположных оценок зарождающихся науки и философии.[730]
Аристотель, судя по всему, рассматривал как досуг[731] свою неустанную деятельность философа, ученого, преподавателя. Возводя начала μαθηματικοα τέχναι («математических искусств») к египетским жрецам, Аристотель проецирует в Египет (как мы теперь знаем, безосновательно) греческое отношение к знанию как к самостоятельной ценности и считает, что возникновение математики было обусловлено наличием досуга у жрецов (Met. 981 b 21-25).[732] Возникновение теоретической астрономии Аристотель также объясняет, в значительной мере справедливо, не практическими потребностями, а удивлением и любознательностью (ibid. 982 b 12-17).[733]
Жизнь, отданная познанию, была для Аристотеля идеальной формой человеческого существования (EN 1188 а sqq.), а философия, которая изучается ради нее самой, — божественной наукой (Met. 982 b 8 — 983 а 12; ср.: 1072 b 24).[734] Он говорит о том, что Анаксагора, Фалеса и им подобных именуют мудрецами и удивляются их знанию, хотя считают, что оно не приносит пользы ни им самим, ни людям (EN 1141 b 3 sqq.). Аристотель принимает традицию, которая приписывает наивность (εύ-ήθεια) и прямо глупость (βλάξ, άφρων) в практической жизни выдающемуся математику Гиппократу Хиосскому (ЕЕ 1247 а 17 sqq.).[735] Много говорит о непосредственной ценности знания и о наслаждении, связанном с его поисками, Плутарх (Non posse 9-11 = Mor. 1092 D — 1094 D),[736] причем часть того, что он приводит, явно восходит к интересующей нас эпохе.
Характерная для времени культурного переворота жажда знаний и открытий проецировалась и в мифическое прошлое. Не говоря уже о многочисленных рассказах о мифических изобретателях, удостоившихся героического культа или божеских почестей, еще более интересно утверждение, что Фиест покинул Микены из зависти — из-за того, что Атрей предсказал солнечное затмение (Hyg. Fab. 258). Геродор утверждал, что Геракл научился астрономии у фригийца Атланта (fr. 13 Müller), а Цицерон, следуя, очевидно, Антиоху Аскалонскому, что Сирены соблазнили Одиссея не пением, а знаниями (De finib. V, 49).[737] Еще в V в. н. э. христианка Демо в своем толковании гомеровских поэм писала, что гиганты От и Эфиальт взбирались на горы ради астрономических наблюдений.[738]
Дело дошло до того, что Аристотель начинает свою «Метафизику» следующими словами: «Все люди от природы стремятся к знаниям» (980 а 21 sqq.).[739] Это утверждение, разумеется, является сильным преувеличением даже по отношению к грекам времен Аристотеля, но оно все же может помочь нам вчувствоваться в удивительную духовную атмосферу, по крайней мере, наиболее затронутых культурным переворотом греческих городов.
Обратимся теперь к влиянию, которое эта атмосфера оказала на формирование древнегреческой литературы.
ГЛАВА IV
Формирование древнегреческой литературы в обстановке культурного переворота
§ 1. Агон в древнегреческой литературе
728
Ср. анекдот такой же направленности, связанный с именем Демокрита: fr. XXXVII Luria =68 А 17 а DK.
729
Аналогичные анекдоты рассказывались и о Демокрите: fr. XXXIV-XXXV Luria = 68 А 17-18 DK.
730
Guthrie. History. Vol. 1. Р. 51-52; ср.: Рожанский И. Д. Эволюция образа ученого в Древней Греции // ВИЕТ. 1980. № 1. С. 30-38.
732
Геродот, на которого в данном случае не влияли какие-то собственные теории о происхождении знания, ближе к истине, связывая египетскую геометрию с практическими потребностями (II, 109); ср.: Macdonald С. Herodotus and Aristotle on Egyptian geometry// CR. 1950. Vol. 64. P. 12. Гуинн Гриффите справедливо отмечает, что больше всего были заинтересованы в разработке приемов практических вычислений в Египте не жрецы, а чиновники (Gwynn Griffiths J. Herodotus and Aristotle on Egyptian geometry // CR. 1952. N. S. Vol. 2. P. 10-11).
735
Cp.: Aristoteles. Eudemische Ethik / Übers, u. komm, von Fr. Dirlmeier Berlin 1979 S. 480-482.
736
Плутарху кажутся постыдными работы Архимеда, связанные с применением математики к сооружению военных машин, и он утверждает, что Архимед занялся этим только по настоянию Гиерона (Mare. 14, 17).
738
Ludwich А. Die Homerdeuterin Demo // Festschrift zum fünfzigjährigen Doctor-jubiläum L. Friedländer dargebracht. Königsberg, 1895. S. 296-321.
739
В. Йегер считал, что это положение Аристотель высказывал уже в «Протрептике» (Jaeger. Aristoteles. S. 68-69). Аналогичные мысли Аристотеля см. также: Poet. 1448 b 13 sqq.; Rhet. 1371 b 4; De part. anim. 645 а 7 sqq. (ср. еще: Probl. 956 а 17). Платон считает любознательность особым даром греков (Res. 435 е — 436 а; ср. также: 475 с sqq.). Гален (II в. н. э.) рассматривает серьезное стремление к знанию уже как редкость (De fac. nat. III, 10). Впрочем, жалобы такого рода мы слышим уже от Фукидида (I, 20-21).